Прочитаны последние страницы авторского сборника Наталья Михайловой (Хугларо) и небольшую книгу в переплете “под суровое полотно” берешь с несколько иным чувством, чем в начале своего читательского знакомства.
Сборник опубликован издательством, выпускающим учебную и методическую литературу; и это вполне объяснимо – автор филолог, педагог по образованию (и призванию, заметим, тоже).
С одной стороны, все вполне традиционно. Сначала “История Дмитрия Ельского, которому счастье служило”, народный фольклор, трогательная и благодарная история жизни очарованного странника начала ХХ столетия; “Оловянное царство” из эпохи Великого княжества Московского, дань городу, в котором теперь она живет и “Зачарованный кабачок”, отражающий искренне и глубокое увлечение автора всем богатством  западноевропейской культуры.  Рассказы ее увлекательны, легко запоминаются и изящны по своему изложению. Но сказки эти совсем не так просты, как может показаться на первый, неискушенный взгляд.
Всегда следует очень осторожно относиться к понятию “мужицкого счастья”, “удачи” и “судьбы”. Кто-то понимает “добро” в смысле “у меня много добра: дача-машина-шуба” и меряет удачу этим пониманием слова. У кого-то это – “лад”, кипящая в руках работа; “коси, коса, пока роса”. Кто-то толкует все это как возможность пролететь над бездной погибели; “есть упоение в бою”. Кто-то  – как возможность раствориться в чем-то большем, чем он сам: работе, любви, творчестве, свободе воли.
В повествовании о “странном человеке” Ельском мы встречаемся со всеми пониманиями этого слова. 
Сам же он странный, странный тип, разгадке которого посвящал силы и время весь цвет русской литературы: от Грибоедова до Шукшина включительно.
Это очарованная душа, правдолюбец и правдоискатель, шутник в печали, философ в радости, верный, добрый и человечный ; странником, безвестным, приходит он в этот мир, не ведая родства  и корней; странником, не привязанным к жизни стопудовым “добром” он и уходит, милосердно избавленный беспамятством  от позорной смерти.
“Мир ловил меня, но не поймал”(Г.Сковорода). Это все, что у нас помнится об этом философе. Один росчерк. Один афоризм, переживающий уже третье столетие.
Дмитрий Ельской, также как и Сковорода,  тоже остался  – единственным.
Самыми острыми чувствами после прочтения повести можно считать  жуткий протест против туповатой действительности и сопереживание герою. Да черт возьми, чего он добивался? Работать и получать сходные деньги за труд, тем более он сам по себе был кроток и непривередлив? Любить и быть любимым? Играть потешные игры дял детей по большей части? Не желал способствать расстрелам и убийствам? Хотел работать в кузне, а потом учить детишек тому, что знал? Дружить с тем, кем хочется?
“Счастливая” же судьба, щедро одаряя мелким издевательским везением, просто поставила целью вытравить в Дмитрии все человеческое.
Будучи вполне добропорядным селянином, в юности он был брошен в тюрьму как бродяга: ну какие могли быть документы у подростка, привеченного дьячком из жалости?  Его единственный друг умер от чахотки; он даже не смог оставить по себе какую-никакую память. Женщины побаивались Дмитрия, не желая впасть в еще большую “недолю”. За проявление жалости к пленному, который ничего ему лично не сделал, его отправили в штрафные роты. В селе он поссорился с работодателем и священником.  Принял мученическую смерть и не удостоился  даже места на кладбище.
Несоответсвие между вызовом оловянной действительности и вполне человеческим желаниям не может не поражать.
Почему за это надо карать по всей строгости закона? Если Ельскому и суждено было бы быть, то почему ему не быть иначе как говорящим орудием, тем более он ничем таким себя не ощущал?
Мир (во всех смыслах слова) боялся его; Ельский, как Августин Блаженный, дружил с животным миром, тонко чувствовал природу, людей, искусство, был художественной натурой.
Такие люди обладают непонятным.  Магией. От таких – подальше; не жди от них добра.
В общем, не наш это человек.
Безусловно, собрать все книги бы да сжечь – руки чешутся у многих и довольно давно.
Но в  современной действительности препятствий этому куда больше, чем во времена Ельского.
И все же - берегитесь, господа. Вот взять, например, государей московских. Безусловно, уж  их-то  возможности куда как превосходили потенции пана Дэмбицкого – попросту сгребли все беспокойные и никчемные домбры да гусли  да и предали очистительному пламени.
А вот это особенно опасно. Для самих досточтимых правителей.
Извести физически, оттеснить на обочину жизни скоморохов им вполне по силам.
Но не по силам еще ни одному самому могучему правителю справиться с творческим духом.
Он будет напомианть о себе – сводами соборов, настенной росписью, утварью и одеждой.
Ну не станут же они носить что попало. И подставят себя сами.
"Никаким ароматам Аравии" не свести этой крови с властных рук.
Он не даст о себе забыть – мошенничеством, уловками и враньем изгнаннных; им-то уж точно нечего теперь терять.
Он изначально угоден богу – может развеять болотных бесов, может заставить поверить в невозможное, может явиться “нестоящему” и спасти обреченного.
(По настоящему есть высшая логика в радости по одному раскаявшемуся грешнику и ниспослании благодати "кому не надо": явственный призыв "праведным",замкнувшимся в ханжестве, тщатльнЕЕ надо, внимательнее даже к недостойным внимания.)
И тогда лихая божба жонглера угоднее самых благочестивых молитв и закроется зачарованный кабачокь для мира извне.
И будут тогда три часа как три дня. Три дня – как три недели.А три недели – как три года.
А за три года многое может случится.
Гору угрожающему: оловянное царство опасно прежде всего для его хоязяев.
Несмотря на внешне скудные силы сопротивления. Ведь бог с бросившими вызов.

Смотря над каким миром... 

Иногда даже в специфических произведениях бывают такие, ззнаете ли, иргы богемского стекла6
"Добро обязательно победит зло, поставит  на колени и зверски убьет. "(сер."День рождения Буржуя")