* *  *


Этот майский день просто-таки сиял и лучился своим великолепием. Майские дни не бывают плохими, если судьба хоть сколько-то справедлива к тому месту, над которым они проплывают. Этот же день был хорош настолько, насколько это в принципе возможно, и солнце считало совершенно так же, поглядывая с высоты на провинциальный город.
Джин шагал по неширокой улице и с удовольствием поглядывал на свое отражение в зеркальных витринах магазинов. Что ни говори, а удача с ним. И трасса была легкой, и вписка попалась почти мажорной – и помыться можно, и пожрать прилично, а не бомж-пакет какой-нибудь, и на вопрос о длительном зависании хозяева махнули рукой и ответили в том смысле, что без проблем и живи сколько хочешь. Сегодня Джин нравился себе – высокий, плечистый парень, вполне себе девчонки оглядываются, а уж распущенные по плечам  чисто вымытые хайры и вовсе выше всяких похвал. На внимание со стороны противоположного пола он в свои двадцать семь пока не жаловался.
Джин шагал и насвистывал, и щурился на яркое солнце, и остановился у киоска с мороженым, а потом от нечего делать свернул с улицы во двор. Сесть на лавочку, сожрать пломбир… глядишь, и в голове что появится, а то что-то такая тоска в последнее время – хоть вешайся, и стихов путных нет, все скулеж какой-то. Трасса, бывшая много лет его спасением, теперь не смогла принести облегчение. Хотя и подарила этот вот город, зеленую широкую улицу и ясный день начала мая.
Джин сидел на скамейке у одного из подъездов, с наслаждением лизал мороженое и пялился по сторонам от нечего делать.
А квартал-то из богатеньких будет. Вон какие подъезды ухоженные, окна сплошь пластиковые – веяние времени. И машины у подъездов припаркованы не абы какие. Центр, что ни говори, всегда останется местом обитания элиты. Он вспомнил себя, детство в хрущобе на окраине города, унылые, словно придавленные дождем, девятиэтажки, вечную грязь даже летом, но поморщился и усилием воли изменил мысли. Нафиг. Это было давно и неправда.
Во дворе пусто – ни тебе бабушек на скамейке, ни раскрытых окон, из которых орет музыка и свешивается помятая рожа мужика-после-ночной. Ну да, здешние мужики по ночам спят, а не колотятся на заводе. Вот посмотреть бы, какие тут бабы.
Словно в ответ на его мысли к детской площадке подошла девушка – вернее, молодая женщина – с девочкой лет четырех-пяти. Бросила на скамейку маленький рюкзачок, посадила дочку на качели… Джин посматривал на них, прислушивался к неразборчиво-звонким голосам, любовался стройной фигурой молодой мамаши. Видно, весна пришла в этот город совсем недавно – все ходили еще в куртках, по обочинам дорог и на теневой стороне бугрились остатки грязного снега, а на тротуарах хлюпала весьма себе грязь, даром, что квартал приличный. Светлые сапожки у девицы – и не боится в таких по распутице шлепать? И курточка светлая…
Джин встал, подошел поближе – как раз в тот момент, когда молодая мама рассмеялась чему-то, стянула модный темно-красный берет и тряхнула головой… Все было другим – одежда, прическа, но этот жест – словно не стильная короткая стрижка на голове, а копна пышных кудрей – этот жест он запомнил сразу и навсегда. И глухо сказал:
-      Маринка…
Девушка обернулась, скользнула по нему взглядом. И улыбнулась.
-      Джин… Правда, ты…
-      Я…
-      Какими судьбами?
-      Попутными. Бродягу, сама знаешь, ноги кормят… А ты-то здесь как?
-      Живу я тут, - сообщила Маринка, снимая девочку с качели. – Четвертый год уже….
-      Замужем?
-      Да…

Они сидели в большой светлой гостиной, на очень мягком и невероятно красивом диване. Диван был новым. Не продавленным. Не таким, к чему он привык. Здесь не-таким было все – шикарно отремонтированные комнаты со светлой мебелью, огромная кухня, вся бело-серая, словно кусочек Северного полюса, бронированная дверь со сложным замком. Не-такой была и та, что сидела рядом и очень серьезно смотрела на него.
В первый момент, попав в эту квартиру, Джин обалдел настолько, что про все забыл. Просто ходил из комнаты в комнату – а их много было, штуки четыре, что ли, - и смотрел, смотрел. Маринка увела дочку в детскую, переоделась, и чай приготовила – невероятный какой-то чай, зеленый, как теперь модно, и какие-то аппетитные пирожные принесла, а он все смотрел. Все пытался найти в шикарной этой обители хоть след той девчонки, которую знал много лет, любил и ждал. Не было следа этого, не было. Разве только книжные полки, заставленные корешками – и потертыми, и совсем новыми – чуть-чуть напоминали о прошлом.
-      Ну, рассказывай, - услышал он, наконец.
-      Что рассказывать… - Джин растерялся. – Мы так давно не виделись, что… Живу.
-      Как живешь?
-      Хорошо живу…
-      Все так же?
-      Так же…
-      Можно и не спрашивать, - она скользнула взглядом по его косухе, длинным волосам, потертым джинсам, задержалась на потрепанном шмотнике у ног.
-      Осуждаешь?
-      С чего… Сама такая была.
-      Кто бы тебе поверил…- усмехнулся Джин.
-      Да, пожалуй, что и не поверили бы. Сама себе уже не верю.
-      Почему ты здесь? Почему не в Москве, не в Питере, не…  - он запнулся… - в Новосибе?
Она улыбнулась.
-      Здесь чистый воздух. У Дашеньки астма, ей в Москве хуже. А тут… зелень, промышленности нет. До Москвы близко. И потом, у мужа тут офис…
-      Кто он у тебя?- поинтересовался Джин как можно безразличнее.
-      Экономист, - рассмеялась Маринка. – У него своя фирма, но это неважно…
-      Где ж ты его нашла-то… - пробормотал Джин.
Маринка дернула головой.
-      На вокзале…
-      Ну да, где ж еще…
-      Нет, правда на вокзале. В Питере. Шесть лет назад. Пела в переходе, он увидел, подошел. Пойдем, говорит, со мной. Я и пошла. Мне тогда все равно было…
-      А Хэм…
-      А с Хэмом не было у нас ничего. Совсем. Я не нужна ему была…
… Она с ума тогда сходила, и вся тусовка эта знала. И удивлялись – что нашла она, всеобщая любимица, замечательный поэт, чьи песни ходили по тусовке, в этом парне, за которым прочно укрепилась кличка непечатная. Что нашла она, ветреная и веселая, в этом вечно мрачном пропойце? А нашла же, и готова была в огонь и в воду за ним идти, вот только не нужна ему была ни разу. Он за другой ухлестывал, а через неделю – за третьей, пятой, десятой, и девки вешались на него, как игрушки на елку… трахнул одну, другую, легко и просто, и без проблем. Наверное, Маринка пошла бы на это, она на все согласна была, как собака бездомная, вымаливающая хоть кусочек ласки, если б кто-то – Джин слышал даже, то были питерские ребята – не прижал этого типа где-то в теплом уголке к мягкой стенке и не объяснил, что делать этого не стоит. Маринку любили многие, и многие жалели. Никогда больше, ни до, ни после, о таких методах в тусовке Джин не слышал. Свобода нравов – она везде свобода, ну сбежались, ну разбежались, кому какое дело, если все взрослые люди. Оказалось, не все так считали…
Впрочем, Маринка об этом, кажется, так и не узнала. Только что было потом, никто не знает. Пропала. Говорили, погибла где-то. Говорили, замуж вышла. Говорили, таки уломала этого хлыща. А оно вон как все получилось.

Джин и Маринка познакомились в далеком лохматом году, когда обоим едва стукнуло по восемнадцать. Они мотались по стране, зарабатывая на жизнь пением или случайными шабашками, на зиму оседали на вписках, и было время, Джин влюбился в нее со всем пылом тогдашних девятнадцати. Только вот Маринке в нем друг нужен был. Они пели в паре, читали на улицах стихи – свои и чужие, и ах как летела тогда земля, когда на рассвете бежали, хохоча, по сонным улицам, накрывшись от дождя одной курткой. Он готов был пылинки сдувать с нее, а она ускользала, смеясь, убегала, жила нараспашку, принадлежа всему миру, только не ему. Где оно, то счастливое время?
Кто знает, чем закончилось бы эта дружба, если б сырой ветреной ночью Джин не сорвался на трассу – неважно куда, лишь бы подальше от этого города, где для него – лишь дружба и теплый, ласковый, но не-страстный взгляд. Это ее негромкое «Друг…» - больнее кинжала по горлу. Он сорвался и уехал, и четыре месяца мотался по стране, благо лето было… Крым – ах, как пахнут розы, но – без нее, север – тайга, показать бы – кому? А вернувшись, узнал, что она исчезла. Искал, пытался найти – не смог. Кто знает, чем закончилось бы это, останься он тогда. Думал – не любит, только жалеет. А этого, который экономист, - его она любила ли? Дурак, дурак…
-      Как ты живешь? – спросил Джин осторожно и ласково.
-      Хорошо живу, - ответила она, и по глазам видно было – не врала. – Нет, правда. У меня есть дом. Есть доченька. Есть человек, который меня любит.
-      А ты – его?
-      А я… не знаю. Наверное, теперь – да. Я благодарна ему очень, за все. За то, что вытащил…
-      Господи, Маринка, откуда вытащил? – не выдержал Джин. - Я же помню, какая ты была – всему миру хозяйка. А теперь сидишь…
-      Нет, Женька, - она назвала его давно забытым именем. – Это все не так уж важно…
-      А что важно тогда, что?
Она смотрела на него, словно мать на глупого ребенка.
-      Жизнь. Знаешь, я Дашку тяжело носила, и, когда рожала, чуть концы не отдала. Вот тогда и поняла – в жизни есть так много всего… А мы заперты каждый в своей свободе – как в клетке, и презираем тех, кто живет иначе. Как же, ведь мы правы, мы лучше всех, а они мещане… А у меня здесь первый раз за много лет своя кровать. И кухня – своя, и чашки. И красивые полотенца. Я сроду не думала, что это так важно для меня… помнишь же – есть крыша, и ладно, лишь бы жить не мешали. А это, оказывается, так здорово. Нам внушали, что деньги – это пыль, а…
-      Деньги делают рабом, - прошептал Джин. – И быт – тоже.
-      Деньги, наверное, делают рабом, – согласилась Маринка. – Только пусть я буду рабом, но буду знать, что мой ребенок будет расти в тепле и сытым. Ты знаешь, как она задыхалась? Знаешь, сколько врачей нам пришлось пройти, в скольких больницах полежать? А каждой последней техничке сунуть надо, чтоб вовремя в палате помыла, и медсестрам – обязательно, чтоб не больно уколы делали. А лекарства… А это наше советское, гнидское, гадское отношение, когда ты всем должен и ни на что не имеешь право, когда твой ребенок не нужен никому, никому на свете, кроме тебя…
Глаза ее заблестели, она отвернулась.
-      Прости, - сказала глухо. – Сорвалась. Думала, уже заросло, а вот…
-      Извини, - тихо проговорил Джин.
-      Ладно, проехали. Наливай себе еще чаю…
-      Кружки-то какие, - пробормотал он, - осторожно держа маленький заварник.
Она кивнула.
-      Долго не могла привыкнуть. Все чисто, стильно, красиво. А потом – знаешь, как с цепи сорвалась. Можно не считать копейки, а позволить себе все. Можно не переводить ночами всякую бурду, чтоб на хлеб заработать, и поехать - куда захочешь, самолетом. Я в жизни самолетом не летала, пока замуж не вышла. И маме посылаю теперь… квартиру мы им купили, обставили, она на пенсию ушла, наконец, а не колотится за копейки, потому что жить не на что. И я… сама себе хозяйка. Учусь вот, на заочном.
-      На кого хоть? На экономиста тоже? – глухо спросил Джин.
Она вызывающе глянула на него.
-      В литинституте имени Горького. Слышал?
Джин присвистнул.
-      Обещали о книжке подумать…
-      Ну да, с твоим-то талантом… Глядишь, известной станешь…
Она махнула рукой.
-      Что мне с того…Не в славе счастье.
… В ее затрепанном рюкзачке всегда лежала тетрадка. Одна, потом другая, потом третья. Она не могла не писать, а все, что записывала, раздавала беспечно, теряла, оставляла на вписках – внутри так много слов, от нее не убудет. Эти тетрадки потом расходились по рукам… на одну Джин вовсе наткнулся где-то чуть ли не на Дальнем Востоке. Видимо, Маринка не считала свой дар – талантом, и никогда, ни разу не слышал от нее Джин свойственного другим поэтам «Ах, я никогда не смогу писать так, как Х или Y». Она никогда ни на кого не оглядывалась.
И тогда, на вокзале, тоже не оглянулась. Просто рано-рано утром тихо выскользнула из спящего дома, оставив ключи на кухонном столе. Она получила то, что хотела, - свой кусочек счастья, и, проснувшись ночью, долго-долго смотрела в лицо лежащего рядом, тая от счастья. А потом он, повернувшись во сне, погладил ее по руке. И назвал чужим именем.
Где были мои глаза, думала Маринка, наскоро одеваясь, лихорадочно всхлипывая без слез, зажимая рукавом рот. Подхватила рюкзачок и, не оставив даже записки, осторожно прикрыла дверь. Где были глаза и было сердце. Больно, Господи, как же больно. Ведь знала… все знала.
Потом она сидела на скамейке, ежась от утреннего ветерка. Ей некуда было идти, но это совершенно неважно – мало ли мест на свете, а до ночи еще далеко. Саднило внутри, горели глаза от невыплаканных слез. Она достала тетрадку – и поняла, что не может писать. Встала и пошла, не разбирая дороги, глядя почему-то на высоченные облака в розовом небе.
Потом что-то было… трасса, Москва, Питер, какие-то люди, наспех купленный хлеб, постоянное чувство одиночества, несмотря на шумные компании рядом. Они пели в переходах – ее флейта звенела так, что друзья поглядывали с удивлением. Ветер, вино, вписки, кухни… а потом она поняла, что беременна.
Идти ей было некуда. Тогда и нашел ее в переходе тот стильный молодой человек.
Маринка пошла за ним, не раздумывая, просто потому, что больше было некуда. Сначала ей было все равно. Потом – осталось одно только звериное желание – жить, сохранить крошечную искорку внутри себя, она уже не принадлежала себе и отвечала за него, маленького. Толик навещал ее в больнице. Когда он сделал ей предложение, Маринка отказала. Но Дашка родилась слабенькая, и больше полугода он мотался с ними обеими по врачам, искал, обзванивал, находил, договаривался. Когда молодой усатый врач сказал Маринке, что девочка будет жить, как все люди, только нужно немножко беречься, она целовала ему руки. Толик отвез ее с дочкой к себе, они накупили фруктов и мороженого, и первый раз за все время она смеялась над его шутками. В ту ночь они стали мужем и женой.

Маринка смотрела на сидящего рядом с ней парня из прошлой, давно ушедшей жизни, и не могла найти слов, чтобы рассказать ему все это. То, что было с ней тогда, - оно с кем-то другим было, не с ней совсем, с другой Маринкой, той, которую прозвали Птицей за легкость смеха и строк. Эта девочка ушла навсегда – то ли в том холодном грязном переходе осталась, то ли умерла родами, то ли тихо загнулась в больнице, когда бессонные ночи у постели дочери кружили ее в своем хороводе. И не объяснишь это – чувство бессилия, когда ни одна собака не поможет; когда приходится выкручиваться самой; когда те, кого считал друзьями, отворачиваются, и ты видишь только их усталые спины. Тусовка, тусовка… Нет, были, наверное, и те, кто мог бы помочь, но, может, она просто не нашла их? Где был он, Джин, так долго твердивший о любви к ней? Если бы он нашел ее тогда… кто знает.
-      Как мне рассказать тебе это… - прошептала она.
-      Не надо ничего рассказывать, - так же тихо ответил Джин. – Не береди душу. Я же вижу – тебе хорошо здесь. Живи…
-      Прости меня, - шепнула Маринка, отворачиваясь.
-      Мама! – прозвенел за стенкой детский голосок, что-то грохнуло, раздался громкий и требовательный рев.
-      Что-то разбила? – через силу улыбнулся Джин.
-      Похоже на то… - Маринка сорвалась и выбежала из комнаты.
Джин поднялся, бесшумно подхватил шмотник и так же бесшумно вышел. Где тут у них дверь?
Чистенькие ступени послушно ложились под ноги. Не дело это – бередить душу, если нет в том нужды…
Он толкнул подъездную дверь, зажмурившись от яркого солнца, и быстро пошел по двору – прочь, прочь, прочь. У арки не выдержал, обернулся.
Показалось ему, или в том окне мелькнула за занавеской легкая тень? Да нет, наверное, это солнечный блик высветил на стекле знакомое лицо…
Джин засвистел на ходу и свернул за угол. В этом киоске такое вкусное мороженое…

Май 2006.

Насчет других путей -а я и сама не знаю. Просто - не знаю...
Но написано это было с целью оправдать тех, кто "ушел в цивил". Потому что их так однозначно воспринимают "потерянными для общества и потерявшими душу", что обидно - ведь обстоятельства разными бывают...