www.venec.com 

Лев Аннинский

Русская внезапность

       «Поэтические волны молодого века внезапно зазвучали в стихах Дмитрия Дарина…»

Какое именно слово  в этой издательской аннотации меня зацепило? Нет, не «волны» - эта стилевая стихия нам привычна. И не «молодой век»: младенцу пять лет от роду, но за плечами его пять тысяч лет осмысленной человеческой истории, так что инфантильностью века нас не возьмешь. Задела меня – «внезапность».

Да вы что? Да с чего бы это? Да мы ждем - не дождемся, когда же в «поэтических волнах» покажется фигура, не повторяющая ни пресловутых «шестидесятников», разбуженных когда-то Двадцатым съездом и добитых Беловежскими ликвидаторами, ни «семидесятников», опьянившихся  Пражской весной и протрезвевших в первую Афганскую зиму, ни тех дегустаторов от демократии (как их там… «девяноски»…), что в 1991 году сплясали на похоронах «тоталитарной империи», а в 2001-м обнаружили, что любую «империю» можно пустить под откос с помощью  пластмассовых ножей для разрезания картона, если сделать ее всеобщим пугалом.

Ну, а дальше? Вот уже пять лет волны катятся в ХХI веке, праздник всеобщего самовыражения расцвечен сверху бархатом революций: розовой, оранжевой, тюльпанной, а снизу - кровавым подбоем междоусобий. Не поймешь, то ли звериные инстинкты, загнанные внутрь страхом «термоядерной гибели Вселенной», ищут выхода в «горячих точках», то ли благородные чувства побуждают юных наследников душить промотавшихся отцов в бархатных объятьях, не дожидаясь законной передачи наследства.

И вот «внезапно» звучит в волнах этой агрессивной маловменяемости что-то вразумительное. Наконец-то! Есть контакт! Не затем, чтобы мы могли рассказать молодым правдоискателям, какую прекрасную чушь сами несли, когда были молодыми, а затем, чтобы прислушаться к опыту тех, кто в этой новой ситуации разбирается лучше нас. А не разбирается, так разберется.

Нужды нет, что Дмитрий Дарин успел в истекшем веке перешагнуть  возраст Иисуса Христа и вряд ли может быть отнесен к тому поколению, которое появилось на свет под грохот скидываемых советских монументов, а теперь соображает, конфирмоваться ли ему под сердючкины шлягеры или поискать чего-нибудь исконно-русского. Но именно эта ситуация рельефно высвечена в стихах Дмитрия Дарина, и я с удовольствием вступаю с ним в диалог, начиная… да хоть с того стихотворения, где Христос то ли помянут, то ли не помянут. Это тем более существенно, что стихотворение поставлено на открытие книги  и названо: «Сестра моя, Россия» - не только с намеком на программную «русскую сверхзадачу», но и с пастернаковским подтекстом, тоже вполне программным.

Финальное четверостишие:

Круто сказано. Насчет плахи и аналоя –так, что не сразу оклемаешься. И «злое сердце» взывает к диагнозу. А главное – насчет бога. Вношу поправку: бог не учил любить врагов, этому  учил Христос, Сын Божий. С точки зрения булыжного атеизма – без разницы. Но в контексте поэтической истины разница есть. Если мы не признаём в бытии Сына бого-человеческого  союза, то есть нераздельности-неслиянности этих начал, то они разделяются фатально: человек оказывается вне Бога, а Бог…

А Бог (бог) появляется в поэтическом мире Дмитрия Дарина – чтобы судить. Чтобы казнить или миловать. Чтобы разрешать или запрещать. Чтобы поручать и требовать отчета. Мы спутаем, а он разберет. Мы разбросаем, а он соберет. Мы накуролесим, а он накостыляет. Даст срок, разрешит свидание. Иногда бог добрый, чаще злой. Мы ему заглядываем в глаза: какой он сегодня: крутой или жалостливый? Накажет? Простит?

В лирических циклах  эта дилемма получает нарочито простецкий вид: гуляем «от чертей до бога». В «драматическом опыте», названном «Отречение», гибель империи высвечена в двух сценах: Николай отказывается от власти – Юровский готовит казнь. Мотивировки разведены и сопоставлены. Николай говорит: «Россию я не усмирял, ужели так угодно Богу, чтоб я державу потерял?…»  И далее: «Так хочет Бог, что тут поделать…» И, наконец: «Господь, спаси и усмири Россию»…

Характерная аберрация: в реальности Николай не сказал «усмири», он сказал «умири» (умиротвори). Дарин тут повторяет ошибку многих историков, видимо, заранее уверенных, что умиротворить Россию невозможно, а можно только усмирить (надев хомут, а то и кандалы?). У Дарина: «Быть может, к Мальчику (к царевичу Алексею – Л.А.) Господь не будет строг?..» А ко всем остальным – будет. И да будет так.

Юровский, палач, рассуждает короче: «Кто спросит, жаль ли мне детей? Не будет ли кровавых мальчиков в глазах?» (Яков Михайлович у Дарина явно  читал поэму Пушкина, а может, и оперу Мусоргского слушал)… «Безволие – проблема всех Романовых-царей, из них лишь Петр сумел Россию наказать, сынка и то не пожалел, хм, кстати, тоже Алексея».

Хм… Юровский, естественно, Бога не поминает, он, так сказать, гуляет на уровне царей, но в сюжете Дарина он явно профанирует роль Бога: то ли ему, Юровскому, наказать Россию, то ли не наказывать…

Да за что же?!

«А за что – ты Бога расспроси», - посылает Дарин, и поскольку Бог загадочно молчит, а Христос с его любовью мало что значит («теперь – лишь непашь серая из стылых пьяных дней, несутся угорелые прочь от любви моей»), - поэт сам вводит читателя в состав преступления.

Да, я часто бывал в кабаках.
       У тоски не бывает ведь меры.
       И с граненым стаканом в руках
       Восстанавливал русскую веру.

Сорокаградусная крепость этих строк (из которых вторая заметно разбавлена) может показаться «внезапной», но поскольку водка течет в стихах Дарина «лейтмотивом», и непременно в смеси с русской душевностью, - приходится признать эту смесь программной. «Русских душ мутноватая рябь» расплескивается в «кабацкое тыканье» (то есть братская соборность – в вульгарное панибратство); «душу лучше пропить в кабаке, чем грехами одалживать в рост» (попытка сопоставить нашу привычку грешить и каяться – с непривычкой к рыночному расчету); «любовь – кабак, она же – Спас» (излюбленная мысль Дарина: Спас – непременно на крови, а любовь – непременно на градусе).

Из этих лирических самохарактеристик может сложиться образ непросыхающего забулдыги, но тогда совершенно непонятно, как сопрягаются  бомж с бутылкой в руке и бранью на языке и автор темпераментных эстетических трактатов, у которого в руке – «бритва Оккама», а на языке – «виртуализация общества», Достоевский, Фромм и Дионисий Сиракузский.

А не надо путать лирического героя, моделирующего собой русское сознание, и эмпирического автора, окончившего Институт Международных отношений и вобравшего от младых ногтей вовсе не болотную вонь непредсказуемости, а сухую ясность прешпектов, проложенных сквозь болота, или, как он формулирует, - петербургско-ленинградскую твердость.

Твердость руки нужна – при моделировании. И ясность взгляда. И хорошо разведанные тылы и фланги.

 От этого чадящего тления мутило когда-то Константина Леонтьева. Правда, он хотел Россию подморозить, а взорвать ее хотели совсем другие ребята. Возможно, Дарин не имеет ввиду этих предтеч, но культурный контекст, в котором его герой «опрокидывает в глотку по сотке» (по сто граммов – Л.А.), прописан неукоснительно – именно культурный контекст.  Стихи Дарина пестрят реминисценциями. «Сидит с бутылкою в руке среди толпы – один. А на потертом пиджаке – вдруг – орден за Берлин…» (и вы вспоминаете Исаковского: «медаль за город Бухарест»). «Клин не зря так остро заужен, в сердце щемь – все исцарапано. В этой жизни – кому я нужен, как стакан пустой, залапанный» (тут Есенин воспроизведен почти морфологически… хотя там «клен», а тут «клин»). «Есть ли брод аль нету брода, я стегаю пристяжных. Наша русская порода – быть живее всех живых» (ну, что Есенин – понятно, это любимый поэт Дарина, но Маяковский, да еще с ленинским отсветом…)

Нет, тут вовсе не пьяный стон о России, тут концепция России, выношенная в трезвейших штудиях.

Тем интереснее.

Итак, что такое Россия в стихах поэта, «внезапно» вынырнувшего в волнах накатившего на нас Нового века?

Он признается: «Не по силам уже, не по силам мне понять свой российский народ». Но понять старается. Или хотя бы почувствовать. Напрягает слух: «Здесь русских навалом, тут мат-перемат». Напрягает нюх: «Мерцающих тлей – как в навозе червей».  Отбивает вонь старым русским способом: «Я пью, я тоскую, я – русский». Тоска и удаль – состояния почти нерасчленимые, одно без другого не бывает. «Беспросветна, зато весела жизнь в России – твоя и моя». «Я так по-русски счастье прогулял». «Больно словом я бью – в ухо, хоть рукою порой – проще. Ты, Россия, не будь шлюхой, особливо как та, - тощей!»

Последняя краска поэтически подкупающа: если уж шлюха, то пусть ее будет много. Блестящий оксюморон в есенинском духе: дело вовсе не в том, чтобы напиться, гульнуть и переспать с оторвой, - дело в том, что как ни крути, как ни уворачивайся, как ни избегай, - а не уйдешь на Руси ни от дурной гульбы, ни от святой дури.

«Будут строить новый Спас люди в телогрейках». Тоже важная краска: на Руси честных нет, зато все святые. Эта мысль извлекается из трудов русских философов и подкрепляется Достоевским, учившим, как известно, судить наш народ не по тому каков он есть, а по тому, каким он мог бы и мечтал бы стать.

Но ведь новый Спас, который построят мужики в телогрейках, опять окажется – на Крови? Да, так. Сначала грех, потом покаяние. Потом опять грех.

Гулевой круговорот русской жизни имеет непременное религиозное измерение, оно у Дарина «мерцает» и в стилистике. Может, от того, что умом он понимает: «русские не так религиозны, как принято думать». Тем важнее добавить это измерение к картине общего помешательства. Тут без ангелов не обойтись. И ангелы спускаются на Русь, а на Руси… сатанеют.

1 Не стал бы придираться к рифмам, если бы сам Дарин не съязвил насчет того, что нынешние попсогоны рифмуют:
 «ты беременна – это временно». Сам Дарин рифмует: «душа – ура». Признаю, что у него в рифмах несколько больше
содержательной внезапности.  «Генеральская – блядская». Умолкаю.