www.venec.com 

Лев Аннинский

Go, blin!

Из наблюдений над молодой русской прозой

В потоке спасательных средств и обломков, кружащихся теперь там, где некогда, приветствуя плывущих, палили пушки с пристани, которая именовалась «литературным процессом», непросто выловить книги, составляющие хоть какое-то единство (тема, стиль, подход, сверхзадача).

Помогло издательство «Вагриус», заботами которого  обнародованы в единой серии произведения авторов, получивших одобрение на «Форуме молодых писателей».

Форум работает в Липках под патронажем возглавляемого С.Филатовым «Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ» и понемногу становится легендой. Не в том смысле, что собираются там вместе авторы из Петрозаводска, Перми, Ростова на Дону, да хоть и из Тбилиси, и обмениваются мнениями о своих сочинениях, а в том смысле, что соединяются в одной программе и не отскакивают друг от друга авторы весьма несхожие: самозабвенный психолог-вивисектор, рядом с ним беспощадный наблюдатель-реалист, и тут же –  зодчий воздушных замков, изваянных в жанре «фэнтэзи». Я, честно сказать, беря в руки их книги, опасался, что – отскочат.

Но, к моему изумлению, все трое оказались «скованы одной цепью», или, по старому говоря, «художественной особенностью», несколько неожиданной для нашей национальной словесности. Каковую я и постараюсь осмыслить в трех вариантах.

Подписдомина

«Здравствуйте! Налоговая полиция… Купили ли вы квартиру, на какие деньги?.. А где тут у вас подпись Домина?
– Какая подписдомина?.. –  и закружилось все перед глазами».

        На задней обложке книги, по теперешнему обыкновению, издатели помещают отзывы признанных мастеров пера. «Новиков – настоящий писатель… Вызывает желание прочесть до конца каждый его рассказ» – отзыв Фазиля Искандера.  Отзыв Владимира Маканина: «Строг и поэтичен. Всякая строка энергична и красочна. Стиль! Преодоленный Бунин». То есть, перед нами не подражатель, а продолжатель Бунина.

Какая однако зацикленность на языке, на ткани, на строчке…

Но не могут же корифеи так согласно ошибаться. А если и впрямь у Новикова весь смысл – в магии слов?

«Потом, позже, когда Клопу отрежет руку поездом, а я почти выжгу себе глаз охотничьим порохом, украденным у деревенского дядьки…»

Стоп. Подождем выяснять, кто украл и зачем украл. Стиль-то ведь уже срабатывает – от обратного. Люди покалечились, а рассказано об этом так, словно им в пляс охота от радости.

Оксюморон этот тоже по-своему раскрывает ситуацию. Детишки времен позднего социализма (вторая половина 70-х), вырастающие в стандартных кварталах среднего советского города (Новиков родился и вырос в Петрозаводске) под вялым надзором сидящих у подъездов счастливых старушек (счастливых, потому что могли позволять себе утренний творожок и хлебушек с маслицем, причем без позднейшей озлобленности), – детишки эти устраивают уличные потешные бои. Для этого им порох и нужен. И резина для самопалов. Прошел слух, что на ближайшем аэродроме колеса у кукурузников и вертолетов состоят из отличной резины

 «После этого всерьез собиралась экспедиция, чтобы ехать на аэродром и откручивать у самолетов колеса…»

Что тут всерьез? Вы же понимаете, что вам предложен бурлеск, стилевая арлекинада, аттракционный кипяток. Но если вы это понимаете, то вам открывается картина нравов, когда копится безадресная агрессивность, и надеяться не на что, однако Клоп (видимо, малолетний сверстник рассказчика), уже покалечивший руку, продолжает свои динамические забавы. В конце концов, он утонет на рыбалке, упав пьяным с лодки и, кажется, так и не перестав чувствовать себя счастливчиком.

И такое самоубийственно-членовредительное, варварское безразличие к жизни описывается с демонстративным ликованием?

Не совсем. Дело даже не в том, какую окраску принимает жизнь при ее стилевом перекрашивании; дело в самом кайфе перекраски.

«Кондострел, презераст, гандлангер… тлымбря… Большое удовольствие –  не придумывать вещи, а давать им новые имена и искать слов новые связи. То, чего глупые добиваются с помощью наркотиков (хорошая параллель! – Л.А.) стало происходить… в пылких беседах, в фантазийных разгулах. Вдруг мир действительно стал меняться, и Буратино оказался Карлсоном, потому что он сын Карло… И жить стало лучше и веселее, и чушь прекрасную нести смешно и безотказно… Мир засверкал».

Уловили источники?

Мир не первозданен, он искрится и сверкает. Скрытыми цитатами. Словесными оберегами. Словесными же провокациями. Течение слов идет параллельно течению жизни. И еще неизвестно, какое течение важнее.

В рассказе «Другая река» (дело происходит в Карелии) герой узнает, что его жена загуляла с «норвегами» на их приплывшем корабле. Пошел проверять – точно: на палубе гульба, и жена – там. (И опять-таки - не пропустите болевую точку): «И пришлые, нерусские, залопотали что-то по-своему…»

Как только залопотали, так и пошло: наш герой схватил якорек на два пуда и сокрушил всех. Жену убил – первой.

Вообще-то грех. Надо отмаливать. Как? Это по первой фразе рассказа видно:

«Ох, и смешно же мне, братие…»

Тот же оксюморон: сколько черепов якорьком проломил, а все смешно. И чем же прикрывается? - Не лепо ли ны бяшеть, братие…

Так что скрытые мотивы из товарища Сталина и поэтессы Юнны Мориц рядом с открытыми из Алексея Толстого и Астрид Линдгрен – это еще цветочки ситцевые. «Слово о полку Игореве» – вот опора для пересоздания мира. Новиков по советской инерции говорит: «переустройство». Но «комплекс полноценности» тут – прямо-таки тысячелетний.

Это не мешает наследнику Бунина весьма точно обозначать вехи доставшихся ему последних тридцати лет истории.

Итак, друг детства по имени Клоп гибнет, воинственное опьянение уличными побоищами проходит, приходит опьянение книгами. Буратино и Карлсон позади, Борхес и Ричард Бах впереди, а на столе – «лохматый том Маркеса».

Далее – еще один диалог писателя Новикова с другом детства, но не с Клопом, а с Чуплой. Чупла «недавно на Кубе был». Стоял там ночью над обрывом и вдруг – увидел внизу огни города и «летящее название, выложенное большими буквами».

На самом деле там, внизу – «гнилозубый рот черных скал». Но от названия перехватывает дыхание. От букв! И у Чуплы, и у писателя Новикова.

– Наверное, Картахена? – неуверенно говорит писатель.

– Смейся, паяц! – отрезает Чупла, как и автор, поднаторевший в цитатах.  И неожиданно посерьезнев, открывает тайну:

– Город называется Ремедиос.

«Ремедиос всегда и повсюду», – эпиграфом впечатывает Новиков фрагмент из «Ста лет одиночества» Гарсиа Маркеса. Слово удостоверяет, что это жизнь.

          Кубинская аура – эпизод. Настоящая аура новиковской прозы – русская.  Горизонтали степного Юга. Средняя полоса: «нелогичная, от души идущая извилистость дороги, расхристанность человеческих обиталищ». А более всего – Север: седые мхи, задумчивые озера, светлое дерево, темный камень. Умиротворение, под которым – тревога. Ибо «Север правдив и жесток».

Как расшифровать эту знакопись?

«– Сядьте, чаю попейте, потом можете на убег сходить за рыбой.

– Что за убег?

– Ловушка такая. Пойдете направо от деревни сначала по берегу, потом по кечкоре…

– А это что за зверь?

– Дно морское. Пока куйпога стоит, нужно идти. Потом вода пойдет – не пройдете.

«Издевается… Неужели внятно нельзя объяснить. По-русски. Вроде все здесь русские, не карелы и не чукчи».

Старуха словно угадывает его мысли:

– Куйпога – это когда вода уходит и стоит далеко. Отлив, по-городскому».

Старух Новиков описывает влюбленно. И тех, что в советское время сидели у подъездов, а потом вместе с Советской властью куда-то пропали, и тех северянок, долгожительниц, которые спокойно объясняют про убег, а потом напутствуют слегка опьяневших от северного воздуха гостей: «Ладно, идите уже. А то не успеете».

Это не Бунин (преодоленный, конечно). Это преодоленный Юрий Казаков.

Но идем дальше по жизненным циклам героя (сквозного героя новиковской «повести в рассказах») – того «подростка былых времен», который, став студентом медфака петрозаводского университета, пропах йодом и спиртом, прошел чистилище больниц, но не стал светилом лечебной практики, а взялся за перо, чтобы еще раз промаркировать текущую реальность.

Реальность, надо сказать, давала повод к перемаркировке. Ровесники, воровавшие когда-то порох и готовившиеся разуть самолет («ровесники» - это люди, которые одинаково весят, - не удержался Новиков, чтобы перемаркировать и поколение как термин), - они поняли, что их «обманули предыдущие поколения и противное государство», что им «внушали неправильные идеалы», но теперь они «сами во всем разобрались» и, взяв на плечи «скорби мира», навсегда сделались «циничными и печальными».

По стилю эта тирада меня совсем не вдохновляет, а по существу скажу, что никакого цинизма я у Новикова не обнаружил, печаль же у него несет все тот же  бесшабашный отсвет.

Как связать все это?

Есть два уровня.  Понизу (то есть в реальности) идет всеобщая грызня. «Проворонил – уже кусок ноги отгрызли, а тут сам зарычал, увидел слабого, зубами щелкнул – глядишь, сегодня сыт». Волки!  Жизнь – «грёбаная, траченная молью, битая». Страна – оголтелая, никому верить нельзя. «Страна большого Ы – бЫдло мЫльно бЫчит, сЫто вЫрЫгивая вЫводЫ».  Кругом отбросы, требуха, бурая кровь, месиво. Морг!

«Кончилась страна, разложилась, как незахороненное, брошенное тело. Кончилось время, умерло, хлопнулось с размаху на землю и осталось лежать распластанное. Кончились идеи, мифы, убеждения и взгляды…»

Что осталось?

Внизу – хаос шевелится (тютчевский?), а поверху – «какой-то тайный текучий смысл».

Откуда смысл-то в этой вони?

Из слов. Из букв. Язык спасает. Формулы лечат, юнгль мансуров, «накормимте ж голубей…» – и далее, по Библии. И еще – слово «русский». Мощное, таранное, протуберанистое «ру» в начале, в конце –  заунывное и безнадежное «ий», протяжное, как отсроченная страсть. В середине неизвестно, откуда – два «с». Но все равно хорошо.

Каббалистическая филология подпирается филологией кобыльей. «Тёлки будь здоров, вот бы впердолить… впендюрить, вдуть, замочить шнягу…»

Случившийся радом любитель Гомера вносит лепту:

«– Взнуздать сих киммерийских кобылиц».

Ну, вот, притерлось высокое к низкому.

Так ведь не примиряются у Новикова эти уровни, а пересекаясь, уничтожают друг друга. «Печаль и отчаяние – лишь разные стороны Великой любви». Любовь – гремучая смесь. Любовная игра переходит в кровавую схватку. «Жизнь и смерть настолько близки друг к другу, что становится как-то бесшабашно весело».  Гибель – ослепительное, солнцеликое просветление. Муха, попавшая в смолу, чувствует, что гибнет, но знает – сверхзнанием –  что именно так наступает момент бесконечного счастья: «оранжевая, рыжая, коричнево-красная прозрачность будущего янтаря».

Финал «Мухи в янтаре», лучшей повести Новикова: лейтенант медслужбы накидывает веревку на крюк, встает на спинку стула и, шагнув с нее, видит «яркий солнечный отпечаток обычного летнего дня, похожий на доисторическую муху, застывшую в куске янтаря с блестящими от знания последнего счастья глазами – смерти нет».

И жизни в базисе бытия нет. Есть сцеп, трагический размен, мгновенный перегляд изумрудного насекомого и какого-нибудь пьянчуги, «собирающего у магазина гоблинов для мелкой погрузочной работы».

          Не угадаешь, где именно жизнь может перекреститься со смертью. Желтый старик, ожидающий пересадки почки, знакомится в клинике с девочкой, привязывается к ней (и она к нему), а потом он узнает от хирурга, что девочка эта – их тех, кого доктора специально подращивают на юридически оформленных правах донора, и у девочки как раз почку для старика иссекут.

Знаете, чем завершается этот Достоевским пахнущий диалог (не Буниным, не Казаковым, а именно «преодоленным» Достоевским)?

«– Все законно и системно (это доктор говорит старику – Л.А.). Так что не думай ни о чем, и вперед. Пока остынь немного (еще бы: после такого разговора – Л.А.), а через час ко мне зайдешь, подпишешься за проведенную беседу».

Какая подписдомина? – ахает в моем закружившемся мозгу.

         А и впрямь мастер слов этот Дмитрий Новиков. Подписдомина! И «доминус» тут брезжит, то есть по латыни «хозяин». И фонетически что-то впендюривается от щедрот нашей неподдельной национальной словесности.

        Не в том новизна, что слово, порождаемое жизнью, помогает эту жизнь познать, а в том, что жизнь, порождаемая словом, не знает иного бытия, кроме словесного.

       Кажется, такого еще не было в известной мне российской словесности.

Акцент

«Нелюбовь – как чума… Каждый должен кого-нибудь не любить. Кого именно – без разницы… Не ты, так тебя. Азербайджанец – армянина, грузин – абхаза, прибалт – русского, русский – всех, включая русского. Но, кажется, русского – все».

          Поначалу кажется, что у Дениса Гуцко это – от армейского казарменного ада. От «родного хаоса», пронзившего душу его героя после т ого, как очередной «ограниченный контингент» растащил абхазов и грузин (в одной «горячей точке») и вмешался в погромы азербайджанских армян (в другой).

Безотносительно к «горячим точкам» – армия, зараженная дедовщиной, – это у Гуцко срез общего безумия, абсурд, ставший нормой.

«Он давно уже понял, зачем. Для чего катать квадратное и  носить круглое… зачем в бане холодная и горячая вода льются по очереди и никогда одновременно,…зачем блистающий  стерильным санфаянсом туалет запирают на амбарный замок, а солдаты бегают по нужде в поле, к деревянным кабинкам со щелями в ширину доски…»

Зачем в вестибюле гостиницы на телевизоре «Березка» лежат плоскогубцы?

Ответ: для переключения каналов.

В описании родного бардака Денис Гуцко иногда доходит до виртуозности. Даже так, где вроде бы ничего «такого» нет, а светится в мирном ночном пейзаже чеховское горлышко бутылки. Вот какое оно у Гуцко: «Побитые фонари смотрятся опрокинутыми чернильницами». Сказал бы как критик, что в таких оборотах чувствуется рука отличного писателя, да не до того: и фонари, и чернильницы, – все побитое, опрокинутое, поставленное на голову, вздернутое на дыбы. Денис Гуцко – социальный диагност. Наблюдатель, наделенный  снайперской зоркостью.

Как армейский писатель, он встает в строй  авторов, которые, начиная, кажется, с Юрия Полякова, увековечили дух нынешней армии: «Мы же кто такие? Мы же профессиональные убийцы – это и есть армия. Любая. Вот и получается: поручили профессиональным убийцам, а потом воют: ой, что вы наделали! Что умели, то и наделали. Думать надо было».

В «горячих» точках юмора меньше, отчаяния больше. Предшественники есть: от ермаковского «Зрака зверя» до «Двенадцати пуль» Тютюнника. Но, идя в затылок предшественникам, Денис Гуцко оказывается в совершенно новых обстоятельствах.

«В Баку, ребятки, едем. Волнения там…» «Заграничное слово «митинг» – и вдруг о нас…» «Сейчас вам выдадут боевые патроны. Но будем гуманными людьми: будем стрелять по ногам…»

Бакинский окрас дополняется тбилисским:

«Хорошо затачивайте, – говорит подполковник, прохаживаясь вдоль орудующих наждачкой бойцов. – Чтобы ржавчины нигде не было. Как будете  бить, чтобы не случилось заражение крови».

Нет, такого еще, кажется, не было в нашей баталистике. Но хорошо вписывается – если не в позднесветскую, то в вечно-русскую традицию. И даже не в батальную, а в общеисторическую. «Советское схлынуло, а русского под ним не обнаружилось», – пишет Гуцко. Хочется возразить: как это не обнаружилось? А пьянство без тостов? «Пьянство на обочине катастрофы – вот она, русская традиция». Правильно. Духа не угашаем, стреляем только по ногам, заражения крови не допускаем, лишней крови не хотим. Русская традиция.

И еще одна традиция, тоже вековая, продолжена в «мирных» (после дембеля) главах романа Гуцко. Проситель перед дверью «бюрократа». «Бюрократа» беру в кавычки, потому, что это не бюрократ, а бюрократка. Вчерашняя двоечница, пошедшая служить в госструктуры, намазавшаяся макияжем, – швыряет просителю его бумаги через стол. И проситель, у которого, кто бы он ни был, гнется и мокнет спина, и как он ни пытается басить, из сдавленного горла с трудом протискивается какой-то жалобный писк. Тут уж предшественников у Гуцко легион: сколько существует русская литература, столько стоит она рядом с униженным подданным, засматривающим в лицо представителю власти.

Что там еще? Бандитская пьянь, уличные попойки с поножовщиной. Тут Денис Гуцко прямо называет авторитетного предшественника: это Эдуард Лимонов (не «Эдичка» ранний, соперник аббата Прево, а «Эди-бэби», на старости лет изживающий юношеские страхи, приобретенные в харьковском  захолустье).

И все-таки не это – главная (для меня) находка Дениса Гуцко, его (как я считаю) особенная борозда на ниве нынешней словесности. Главное – акцент.

Неистребимый грузинский акцент русскоговорящего героя. То непривычно растянутые, то неожиданно приплюснутые слова, словно отраженные в кривых зеркалах комнаты смеха.

Да только ли смеха?

«Наверное, я со своим грузинским акцентом бываю  и неприятен. Если сшить бурку из ситца в горошек, а валенки – из персидского ковра – это смешно или оскорбительно?»

И то, и другое – в зависимости от ситуации. А если исходить из ситуации не местной в данный момент, а всемирной в масштабе тысячелетий – то это в любом случае подозрительно. Можно вызвать подозрения акцентом, можно – отсутствием акцента или пародийной его имитацией – во всех этих случаях базисная под ними реальность – боязнь чужого. Особенно в век повальной национальной истерии, когда племенная принадлежность становится не столько формальной, сколько содержательной, и стоит вопрос: чего ждать от человека? Как он поступит в том или ином случае? Национальность – это прежде всего (а лучше сказать: в конечном счете) образ поведения. А значит…

«– Э, мил человек, а ты ведь не наш, да? Нерусский ты, да?

– Почему так решил?

– Да слыхать тебя. Аж ухо режет. И повадки какие-то… Ты не Мустафы нашего зема, нет?

– Нет. Я негр. Осветленный.

– Шутник, да? Наверное, кто-то из родителей нерусский?

– Для чего тебе это?

– Ни для чего. Просто интересно».

Еще бы не интересно! В толпе, ведомой общим инстинктом, где настроение людей меняется ежесекундно и непредсказуемо (ковырни любого – и брызнет злоба) – единственное, что позволяет ориентироваться в потоке страха и агрессии – мгновенное чувство: свой? чужой?

Так что акцент – не милая особенность, а признак и улика.

Не скрывается ли чужак (урожденный чужак) в этом мило акцентирующем парне? Не тайный ли он грузин?

Логичный вопрос? Вполне. В духе общей логики.

И вот выясняется, что перед нами никакой не грузин, а чистокровный русак, казачий сын и внук. А акцент заполучил – потому что вырос в Тбилиси, среди грузин, говорящих по-русски с неистребимым кавказским акцентом.

Ах, внук казачий? А чего это его деда занесло на Кавказ?

Это уже вопрос к истории. Вопрос в век мировых войн и  непрерывных миграций почти бессмысленный. Спросите еще: а чего грузин заносит в Москву? Армян в Баку? Тбилиси – такой же многонациональный город.

Надо ассимилироваться? В принципе да. Но при нынешней пестроте мировой карты не угадаешь, в какой вариант ассимилироваться. Угодишь еще  в какой-нибудь акцент. Ассимиляция вообще граничит с симуляцией. И решается не столько с позиций мировой справедливости (политкорректности тож), а в зависимости от конкретных условий. Решается или так, или эдак.

У героя Гуцко  от деда фамилия, как и у самого автора – неподдельно казачья: Вакула. При Советской власти дед выбился в передовики производства. Ему предложили звезду Героя Социалистического Труда. Намекнув (в райкоме партии), что для этого нужна маленькая стилистическая операция. Вставить в фамилию одну буковку. Был Вакула – станет Вакулиа.

Похоже на анекдотическую подначку, да? На аттракцион в театре абсурда? А может, в райкоме куда лучше чувствуют реальность, таящуюся за этими буковками, за «приплюснутыми» звуками речи, за таинством акцента?

Изменить буковку в фамилии во всяком случае легче, чем избавиться от акцента. В данном случае, от русского акцента – вздумай дед выучить грузинский язык. Но дед изменять фамилию отказался. Казачий гонор! И на акцент плевал: он за все годы выучил по-грузински три слова. Да и бабка у него, такая же казачка, говорит по-грузински: «Камаржоба», чем еще и гордится   (Денис Гуцко – мастер подслушивать такие обороты).

Но дело-то принимает отнюдь не шуточный оборот. Если русский, за столько лет жизни в Грузии не удосужился выучить грузинский язык – то это что такое? С грузинской точки зрения?  Имперская спесь? А может, пятая колонна?

Вот и выходит, что язык давно уже не «форма для…» Язык – концентрат опыта, существо души, залог верности – и все это на уровне неистребимого подсознания.

И работает этот залог во всех случаях: и там, где не  учат язык, и там, где учат. Дочка этих упрямых казаков (она же – мать главного героя) – овладевает грузинским языком в совершенстве. Никакого русского акцента! Гамарджоба?! Отнюдь. На нее смотрят так: грузинский у нее – как родной (да не «как», а просто родной), а фамилия и физиономия казачьи, и склад души, надо думать, русский. С какою же целью тогда она овладела грузинским языком лучше иных грузин? И как поведет себя в критической ситуации?

Знаете, что это напоминает? «Еврейский вопрос» в старой России. После ликвидации черты оседлости евреи оказались под подозрением, что претендуют быть русскими, а не умеют хорошо говорить по-русски (даже деликатнейший Чехов посмеивался над их «суржиком»). Но при Советской власти евреи так выучили русский язык, что сами могли бы над кем угодно посмеяться (южная школа прославилась в советской прозе своим юмором). И тут они попали под подозрение, что слишком хорошо владеют русским языком, оставаясь в душе (и в поведении) евреями.

Сейчас вопрос с евреями не так актуален – их с авансцены потеснили кавказцы.

И крутится на этой авансцене герой Дениса Гуцко, танцуя от языка, как от раскаленной печки: и отойти зябко, и прислониться опасно. А если  продолжать метафоры: язык, слово, речь – уже не нить связи, объединяющая людей, а бикфордов шнур, ждущий сигнала…

В системе художественной речи возникает парадокс: главной бедой становится сама речь! Враг внутренний!  Динамит на дне души. И не избавишься: ни на русский, ни на грузинский берег не выралишь без риска взорвать все. Такое и в страшном сне писателям прежних эпох не виделось… в том смысле, что художественный строй, который есть в принципе прекрасный сон языка, воспринимается теперь как сон страшный.

Бежать, стало быть, надо из языка как из целостной и опасной реальности.

Вдруг Митька Вакула начинает говорить ямбами, когда-то отлаженными Буниным для перевода «Песни о Гайавате» Лонгфелло. Еще один «преодоленный» Бунин? Да нет, тут другое: желание выпрыгнуть в другую реальность.

А если наши братки-солдатики, идущие строем, вообразят, что у них в руках не «калашниковы», а копья, и они – не российская армия, а вавилонское войско?

Отличная метафора: как известно, именно там произошло фатальное смешение языков. Вакула – эрудит!

Его кореш проще:

«– Пойду пожру. – Толик затушил окурок о подошву ботинка. – Не идешь? Пусть, кэ че, этот гоблин на воротах стоит».

Это не про футбол. В данном случае стоит на воротах охранник. Но вы засекли словцо?

Даймоны

« – Что ж, начинай врать. Посмотрим, надолго ли тебя хватит…
…Ври дальше, затейник…
…Врешь!
– Чтоб я сдох! – он вытаращил честные глаза».

Наталия Сова. Королевская книга.

            Как-то я разговорился с молодой писательницей работающей в жанре «фэнтэзи». По правилам этого жанра  я не должен знать (во всяком случае, не  должен выдавать) ее настоящее имя, а только псевдоним: Тэсса Найри. (Я не уверен также, что и Сова – настоящая фамилия, при всей кажущейся простоте; не исключено, что это Власова, Фирсова или Аносова, усеченная по тем же правилам жанра до «маленькой совешки непуганной»). Но спросить об этом Сову у меня не было случая. А Тэссу я спросил:

– Зачем вы придумываете несуществующий мир? Неужели объективная реальность, данная нам в ощущениях, неинтересна?

Ответила:

– Мысли и чувства абсолютно реальны и взяты из текущей жизни. Мы их просто переименовываем.*

После этого мне пришлось думать в двух направлениях. Во-первых: что за мысли и чувства? И, во-вторых, какого лешего… прошу прощения, какого ангела… ну, пусть так: какого даймона это надо переименовывать? Откуда вообще эта решимость: выпрыгнуть из одной реальности в другую?

С первой же затрещины,  которой начальник награждает подчиненного, рискнувшего замешкаться с исполнением приказа,  вы улавливаете картину нравов, взятую Совой из текущей жизни. Кровища хлещет, толковища не прерываются.  Бравые ребята костерят врагов и друг друга, рубят своих и чужих. У каждого – тесак, намертво приржавевший к ножнам, и зазубренный бандитский нож.

Думаешь:  неужели же не найдется гуманист, который объяснит им, что лезвия надо отчищать от ржавчины, чтобы не вызвать заражения крови у тех, кого они, не дай бог, заденут?

Находится такой умница. Жалок и тщедушен телом «посланец небес», но когда начинает «врать», то непонятно чем «пронимает» братву, и вот крутые качки, собравшись вокруг хилого златоуста, начинают чего-то там сооружать по его проекту. Хочется надеть на него очки, впрочем будет и это. Задохлика во время очередной разборки, естественно, пустят в расход, он воскреснет в другом облике. Именно: «интеллигентские очки и бородка». Очки – иногда интеллигентские, а иногда разночинские: за стеклышками пылают глаза революционера. Но при любом прикиде – это «странник, пришедший из чужих краев и поразительно непохожий на нас, здешних».

Вопрос: а почему этот интеллектуал и человеколюбец, вполне вроде бы вписывающийся и в нашу реальность, и в нашу историю, – все время меняет облик?

Ответ: потому что сама реальность, увиденная Совой, текуча и неустойчива. Все время какие-то зловещие гулы, какие-то гибельные предчувствия,  какие-то знаки, маски…

«В мире нет ничего определенного, ничего незыблемого. Когда рассказываешь о чем-то, нет уверенности, что твои слова не превратятся в ложь на следующий   день… или в следующий миг».

Денис Гуцко живописал это определеннее: азербайджанцы с интересом созерцают наш прибывающий контингент, а через четверть часа идут гробить армян, и это уже внутренне другие люди, чем четверть часа назад. Хотя особи те же.

Но не будем отвлекаться от Совы. Мир у нее жесток именно потому, что неустойчив. Одно и то же можно обозначить противоположными формулировками. Можно сказать: «в мой мир проникло Зло», а можно; «кто-то хулиганит на моей территории».

Можно, добавлю я, сказать, покопавшись в памяти, что идет национально-освободительная борьба, но Сова только раз проговаривается, – ее художественная речь редко вылетает в  общеупотребительную ясность, как правило она темна… Нормально было бы сказать: «Тысяча чертей!» У Совы говорят: «Тысяча ангелов!» Не сомневайтесь: черти никуда не делись, но ничего нельзя назвать прямо. В крайнем случае: даймоны.

Мистика знакописи. Магия переименований. Мания иноязычия.

На первой странице:

«Странный иноземец, имени своего не назвал, говорит без акцента…»

Привет от Гуцко! У него акцент вызывает подозрения, у Совы – эйфорию, но интерес к акценту фатален и там, и тут. Тут иногда – просто перепляс лингвистический, нарочитая замысловатость, иероглифы, тайные письмена, певучие незнакомые наречия, сплетение иноземных слов, и акцент, акцент!

«Самое красивое, когда говорят так, что слова только немного похожи на себя». «Из речи на родном языке не понять совсем-совсем ничего».

Что делать?

Все – переименовать.

«Флангер – это теперь я, – подумал Тинри».

Какой Флангер, какой Тинри?!

Осенив себя «глокой куздрой» академика Щербы, начинаю вслед за Совой сплетать ниточки и развязывать узелочки. Флангерский клинок. Антарская надпись. Кардженгрские ножи. Войско ирнаков. Юрги, сын Войре, которого еще называют Мерцающий Лед. Эрре, который  ругается по-карзасски. Вот придет фырлок и утащит тебя в лес. А там бырлоаны, самострелы. А я, видите ли, хочу совершить сэппуку, а это особенно хорошо умеют делать снегли и вроки. А еще аррины из сопредельного мира.

Отдаю должное фантазии Совы: она хорошо держит тон. Один только раз я внутренне улыбнулся скачку ее воображения: когда среди фантастических топонимов, вроде «Полутора орлов» обнаружилась «Старая площадь», о коей сказано: «место людное, проезжающих много». Еще бы не много: может, издалека и не очень видно было, но в Москве не Старой площади при Советской власти располагался-таки ЦК партии, и, стало быть, Сова это учуяла. А может, это случайное попадание: Сове, родившейся в Перми в год столетия со дня рождения основателя этой партии, не очень-то уже и надо все это было в музучилище и в институте искусств и культуры,  «Старая площадь» для нее – уже чистая fantasy, главное же – писать «чудесатее и страньче». Что она и делает. «Короли, даймоны, клубы, центры, закладки».

Подождите, что за короли? И еще: герцоги, графы, лорды-рыцари. Бродячие ремесленники, нищенствующие монахи, придворные менестрели. Боюсь, что это «преодоленный» Вальтер Скотт. И прародитель современных «ролевиков Средневековья» – «Властелин колец». Его Сова время от времени поминает. Еще поминает андреевскую «Розу мира» и Коэльо. Но главный, конечно, – «Толкиен мостдай!» Что такое мостдай, не могу сказать. Наверное, даймон. Или центр игрища. Или шифр клуба. Или закладка в книге.

         Все-таки не могу освободиться от вопроса: откуда сама эта нужда в создании «параллельного мира»? Что говорит о реальности само это бегство от реальности (в одном случае Сова срывается с мелодии ночной песни и роняет скучное дневное слово: эскапизм).

        Попробую объяснить. В отличие от других заложников жанра, Наталия Сова вкладывает в фантазийный сюжет сценки из своей всамделишной биографии, и, надо сказать, контакт от такого короткого замыкания высекает искры настоящей художественной словесности:

«Я работаю в Конторе. Есть такая в Перми Контора. Маленькая – пятнадцать дам предпенсионного возраста. Я им перевожу на русский сообщения с экрана компьютера и слежу, чтобы они не вставляли дискеты задом наперед, а потом не вытаскивали их ножницами».

Блеск! Можно представить себе, какого острого и тонкого реалиста мы потеряли, когда Сова решила скрыться в зарослях фантастики. Но наверное это было неизбежно.

Почему?

Потому что невозможно вынести пошлость повседневности, если слышишь подземные гулы, а скучные бабы ничего не слышат.

Есть «Великое Заклятье – могучее колдовство, которое приведет все существующие земли к разорению и гибели». Это чувство опасности реально. Все остальное – фантастические попытки встречного заклятья. «Книга, которая сама себя пишет». «Законы жанра», которые должны спасти от «законов жизни». Ведь бывают же люди, которые «могут считать своей второй родиной литературное произведение». «Подменные не сопротивляются». Надо только «сделать несуществующее существующим». Стереть границу «между ложью и правдой». «Мы видим то, что знаем, знаем то, во что верим, и верим в то, что видим». «На самом деле увиденное реально точно так же, как все, что нас окружает». Как можно «все исправить?» – «Рассказать историю». «Что ж, начинай врать». «Видения Пламенной Чаши примыкают к землям Серебряной Башни…»

Вы догадываетесь, кого я ждал между рыцарями Чаши и строителями Башни? Вот именно: гоблина.

Он появился. Разумеется, под чужим именем. Но внешность выдала:

«Пересекая поляну, навстречу мне двигалось низенькое существо, горбатое, скособоченное, однокрылое, но, несомненно, человекоподобное. Походка у него была деловитая, острый конец крыла задевал темную траву, и раздавался глуховатый голосок, вроде бы что-то напевающий… У меня под ногой что-то хрустнуло, существо подняло голову и обрадованно сказало:

– Вот и вы!

– Чтоб ты провалился! – ответил я, переводя дух».

          Но он не провалился. Он собрал братков, верзил, крысобойных громил, тупоумных солдафонов, оголтелых начальников и увлек их замечательным проектом.

Знаете, что он стал с ними строить?

Замок.

Станислав Ежи Лец сказал: если вы строите воздушные замки, – там им и место. Надо только подвести под них фундамент. 

* Примечание от Тэссы Найри:

Смысл моих слов здесь изменен. Вот что я сказала на самом деле: мысли, чувства, психологические ситуации и отношения, описанные в фэнтэзи, практически не отличаются от тех, которые встречаются в нашем мире. А антураж, детали, конкретные черты той или иной реальности могут быть какими угодно.
  
    

Обсудить на форуме

Опубликовано с согласия автора.

Дата публикации: 11 ноября 2005 года.

(с) Лев Аннинский, 2005

(с) "Венец", 2005