www.venec.com
Лев Аннинский
Аванпосты авангарда
ТЕРЕМ ТЕОРЕМ
Виждь… вождь… даждь… дождь
Алексей Королев. НЕТ тм
«Перекрытие гримас»
При всем том, что уже целый век поэзия бредит авангардом, и модерн сменяется модерном (пришлепывающим к заднице предшественника клеймо «пост»), и изощрение стихописания доходит до полного запредела (вернее, уходит за всякий привычный предел), - все же чувствуешь некоторую оторопь, читая у Алексея Королева:
…танцующего ча-ча-ча-
с-смазливой-гувернанткой-
а-за-спиною-мать-честна-
толпится-очередь-из-зна-
менитых-комиков-и-сна-
ряженные-войска-а-на-
всем-этом-разлеглась-весна-
ко-зрителю-изнанкой…
Здравую
изнанку, скрытую «под перекрытием гримас», я и надеюсь тут обнаружить: «за
ярко-желтой кофтой…» (начинаем отмечать скрытые цитаты и реминисценции) «…найти
звериные глаза» (когда-то налившиеся классовой яростью у
агитатора-горлана-главаря). Но от Маяковского здесь вообще-то мало, можно
сказать, почти ничего; а есть немного от Бродского, от обериутов, от
Достоевского (точнее, от его капитана Лебядкина). Техника же стихотворная –
вообще беспрецедентная, и видно это лучше всего по «угловой»… не подберу другого
слова, - рифме. Я имею ввиду не щегольские клаузулы, вроде «под ними –
поднимет», и не шарадные коктейли, вроде «течет из телевизора
рекла-мо-лочно-йогуртовая услада», а стыковые строки с предлогами на концах,
когда ушедшая строка возвращается с другим предлогом, словно бы «углом» скрепляя
квадрат стиха, как скрепляют клеть дома приемом «ласточким хвост».
Ласточка-аура при этом сквозит в пазах и порах:
…и
выдыхающий вино в
тюль, поднимаемый дымком над
ошелушенным садом, вновь
скрывается в длиннотах комнат.
Нормальная рифма скучна Королеву, как поход в супермаркет. Он предпочитает
мастерить ее на дому. При этом сплошь и рядом печатает стих как прозу, заставляя
читателя мысленно разламывать вязь, разгадывать стыки и вообще разглядывать
текст.
Не слушать музыку стиха, а именно разглядывать буквенный узор – оценивать
конструкцию, дивясь ей.
«Жизнь, к которой мы привыкли, нас обманывает».
Значит, безобманное должно быть непривычно. Мы привыкли, что мысль ищет форму?
Неправда: все наоборот, форма ищет мысль, «заполняет формы пауз мыслями о них».
Мы привыкли, что лист бумаги становится письмом, предоставляя содержанию форму?
Нет, письмо – это нетронутый лист бумаги. Всё пристраивается к вакууму, к
пустоте, к тому, чего нет. «На воздух нашит топот копыт». Это – из эпох,
оттопавших своё. А вот из нашей: «Автоартерия вздута, привязан запах ко ртам».
Легко догадаться, под каким формальным (при Советской власти сказали бы:
формалистическим) флагом созидаются такие миры.
«Под флагом парадокса»
Королев убирает знаки
препинания1. Он сбивает речь с обычной понятности. Но при внимательном чтении
у него все понятно, хотя ощущение грамматического «сдвига» и даже «сдвинутого
мира» все время при нас.
Врубая чуть не в каждой строке перенос (enjambement), он ломает привычную
обустроенность стиха, при которой строфические ритмы в идеале совпадают с
синтаксическими. Но конструкция у Королева все равно «торчит» и, скрепленная
щегольскими рифмами, делается странным внутренним ответом «сдвинутости».
Сдвигает, перемешивает, выворачивает Королев привычную фактуру вещей – тем
острее парадокс их узнаваемости.
Беломорские песни пропеты.
Нахлобученные козырьки
и мостов разводные браслеты
оставляют запястья реки…
Ничего не называя в лоб, Королев
живописует антикварность фонарных серег, шпили в предутренней мгле, лафеты у
зданий-регалий, - и нам ясно, что это за город – даже без ребусной фонетической
подсказки, что это «Ретроград».
Но не пейзаж – излюбленный жанр, а – натюрморт. Такой же шифруемый и такой же
реальный, если расшифровать:
Через силу полдень тикал.
Через тапок кот сигал.
На газетный колонтитул
наметало прах сигар.
Слово «колонтитул» выдает род
занятий героя, не говоря уже о воссозданной обстановке позднего утреннего чая
после ночи, полной трудов.
Королев называет свои композиции коллажами. Это очень точно. Не патентованный
абсурд, не умственный парадокс, не упражнение сюрреалиста, а реальность,
рассыпанная на элементы («Мы», рассыпанное на «Я») и вновь собранная по законам
сиюминутных встреч:
…и тот, кто наяву увидит роман
Денев и Бельмондо,
живым из-под гипноза выйдет. Едва ль заметят, как подо-
швами посыпаны дорожки по телу встречной полосы,
за острым гимном неотложки четыре раза бьют часы,
а лица, пробуя добраться в свой многокомнатный загон,
как будто после реставраций несут свечение икон.
Мир – узнаваемый, современный, теперешний, от дурака, который крутит пальцем у виска, стоя перед доской объявлений (иногда дурак деревенский, он гуляет по холмам), до умников, ценителей трудного кино, вешающих дома поновленного Спасителя (для них это предмет искренней рефлексии).
…виждь (зачеркиваю) вождь…
даждь (зачеркиваю) дождь
приземляет каждый пятый
заклейменный и проклятый…
Скрытая цитата из пролетарского гимна подтверждает, что речь идет о вожде, скрытая цитата из христианской молитвы сдваивает вождя и бога; зачеркивая все лишнее, поэт доводит ситуацию до коллажной; мы же вольны достроить эти коллажи до картины мира.
«Клоны при локонах»
В этом мире действуют (по мере
убывания влиятельности):
- Бандиты: кастет, нож, наган, заточка, монтировка.
- Шлюхи: не перечисляя всех параметров, сошлюсь на жест из ассоциативного ряда:
входя в рощу, которая раскрывается навстречу, лирический герой восклицает:
«Лесок распахнут, как тулуп на теле девки» (я восклицаю: «Браво!»).
- Вожди, клоуны, диджеи, наложницы, секретари… Обыватели, ворчуны, зеваки,
педерасты… Бродяги, повстанцы… Челноки-дальнобойщицы… Кассирши… Комбайнеры и
книгочеи…
Последняя пара несколько не из того из ряда. Плохо верится, что комбайнеры
интересны лирическому герою, как и другие трудяги, «живущие на одну зарплату»;
скорее всего герой читает про комбайнера в какой-нибудь полузабытой книжке. А
так - «одни портные, бутафоры и декораторы вокруг». То есть мир состоит большею
частью из людей, перетаскивающих ценности туда-сюда, но кто эти ценности
создает, неведомо: декорации вытесняют реальность.
Самая выразительная шеренга: «банкир и вор, гурман и грузчик, полковник и поэт».
Поэт (иногда – отшельник) за скобками: он – жертва и судья этого мира.
А вот полковник – внутри этого мира, и представительствует он от страты, тоже
ничего не создающей, но обеспечивающей безопасное функционирование всех
остальных. Армия – явно необходимый элемент реальности и явно значимый в судьбе
поэта, настолько точно и экономно описаны ее будни («в этот день заняться нечем…
шомпола в стволах»… а если поднять голову? - «спарка СУ с форсажа пронзает
небо»).
Есть еще одна социальная группа, акцентированная в общем шествии: «Фио фото
подпись дата место пятая графа». Нынешним читателям, может быть, уже надо
объяснять, что такое пятая графа (точнее: «пятый пункт»), а вот и подсказка:
«хогоший поггом устгоить хогошим евгеям». Если же и теперь непонятно, то вот
картинка из будней Освенцима: выводят на двор лагеря приговоренных: «и сбиваются
тесно в круг и обнимают жен и детей Давид, Авраам, Борух…»
- Откуда мне про это знать?! – отбивается житель самоновейшей эпохи и
возвращается в толпу, где «в цветах вышагивают клоны при локонах»…
«…и каждый из колонны, снимал с лица оскал, и отходили воды к полуночи от скал,
и тем, кто был свободен, из-за кромешных льдин читал молебны Один один».
Один – это что-то языческое, да еще и скандинавское, он на данной пересылке
(«носатых и тонкошеих» ведут к могиле патрули) – почти случайный свидетель, но
вообще-то присутствие бога в лирике Алексея Королева – проблема реальная.
«О боге… как о сапоге»
«Что бог? Кто бог? О чем бог?»
Три вопроса. Все – в одном. «Между горлышком и дном». В этот трехглотковый
промежуток умещается коллаж-коллекция: бог – эдакий старец, наблюдающий за
земными делами; впрочем, нет: бог – эдакий малый в зеленой олимпийке – ставит
фишки в казино; впрочем, нет: это генерал на космодроме, которому предстоит
утвердить пилота – парня по имени Икар…
Отдавая должное изобретательности костюмера-декоратора, придумывающего для
Создателя такие прикиды, отмечу, что чем дальше от вершины духовной пирамиды и
ближе к ее подножию, тем реальнее с ней контакт. Например, ангелы: один из них
обнаруживается в метро в облике затоптанного толпой «дяди Вити», потомка
михалковского дяди Стёпы (мы ведь настроились на литературные ассоциации?),
другой, «боясь разбиться о твердь», влетает в сопло ракеты (или самолета?), а
еще один, самый талантливый, подает нам знак из книги записи бытовых услуг: «Вам
на свитера нужны подержанные крылья из натурального пера?».
Тут без Иисуса Христа не обойтись, конечно.
«Какой-такой Иисус?»
Да вон он – «в профессорской бородке гладит шрамы на кистях».
Родитель (Создатель) между делом признает:
«Что гофманам до графоманов и розенкранцам до Христа?»
Рефлектируя над кандидатурой Икара, Всевышний ставит ему в пример нынешних
послушных исполнителей:
«Хотя, прикрыты запятыми, они не строги и не злы, - когда-то были молодыми и
чушь прекрасную несли».
Цитирую ради литературной фишки, то бишь знаковой цитаты, на сей раз – из
когдатошной Юнны Мориц. Литературная игра лучше молитвы… но закончим же с
Создателем: он хоть и «обмяк» от старости, однако все еще стоит перед нами (как
стоит вратарь перед форвардом, бьющим пенальти).
От футбола – к философии:
«Бог – и удача, и фиаско. Бог – наконечники острот.
Бог – опухоль. Бог – вопль. Бог – ласка. Обогащенный кислород…»
Таковы ответы. Вопросы, я думаю, покруче:
«Бог - в корневище парадокса? Бог- в непохожести людей?
Бог – недостаток? Бог- сверхдоза? Бог – просветитель? Бог – злодей?
Бог - джентльмен? Как Морган Фримен? Карл Сэндберг подытожит: ложь!
Бог – ритм (не путать с Богом-Римом) солдатских кованых подошв.
Бог есть просыпанное просо на струганной доске крыльца.
Бог – форма каждого вопроса к себе от первого лица…»
Последний вопрос – самый интересный. В связи с чем данную теорему сочтем
доказанной и перейдем к следующей. К проблеме первого лица.
«Плач, упакованный в плащ»
Две светлые фигуры: родители.
Не так уж много о них и рассказано. Отец – катал сына на оранжевом мотоцикле, а
потом позволил ему (научил?) ездить. О матери – и того меньше: что-то совсем
детское: «твоя кофточка навырост моей кофточки поверх». Из-под родительской
опеки выходит человек, по внутреннему ощущению совершенно счастливый. (Биографы
могут рассчитать время рождения: разгар 60-х; родители – «шестидесятники»).
Жизнь, в которую поспел шагнуть, - время перестроек, перекроек, перетрясок.
«Ныряют мальчики с баллонов во взрослую пустую жизнь».
Пустая? Да, если отсчитывать от полноты счастливого детства. А если отсчитывать
от надвинувшейся данности? «Одна и та ж, одно и то ж». Бестолковая жизнь.
Безликая. «Безутешная, как блицкриг». Это если ловить отзвуки военного времени,
которого герой не застал. Если же речь о времени, которое застал, то вот оно:
«О, Господи, шепчи, кричи нам о том, как ветхая страна опять «закрыта по
причинам» и горцами покорена. Ее каленая кольчуга разодрана, и развезло ее
столицы, где, друг в друга нацелив дуло и стило, мы умножаем или делим, но не
имеем ничего. Мы даже телом не владеем, не знаем прихотей его…»
Ну, а о будущем?
«Пройдут навстречу ничему в расшитых бисером уборах…»
Лейтмотив – оглядка. Импульс оглядки. Соблазн оглядки. Абсурд оглядки. Прозрение
оглядки.
Импульс – потому что в нем спасение: «Уходит в ночь еще один, еще один солдат, и
взгляд ему необходим назад, назад, назад».
Соблазн… «Пес протискивает морду под забором в палисад. Входят капюшоны в моду,
чтобы не глядеть назад».
Абсурд: «как только замолчит гитара, из уходящих через час никто не вспомнит
адрес бара».
Прозрение: «Август прозрачен, с той лишь поправкой, что только кто-то окрикнет:
«Стой!» - ты обернешься…»
… и увидишь: блеск платьев, бисеров, узоров, локонов.
«Плач» упаковывается в «плащ».
Прикид – классный, а состояние души такое, что «невмочь». Недопито, недопонято.
«Я не знаю, что со мною, но я знаю, что со всеми».
В одном из лучших стихотворений Алексея Королева собрано воедино это сиротство
среди людей:
Отломленная жизнь - как льдина.
Утопленная кнопка play.
С настольной лампой Алладина
светлей немного и теплей.
Какой странный пуантилизм. Не точки
и пятна, а клавиши. Папанинцы эпохи дедушек, ставшие компьютерной игрой. Сказки
детства, пропущенные через клавиатуру.
А вот и актуальные мазки:
Разлита горькая. Сидим на
доске. Идем по острию.
Вполголоса заместо гимна
мычим мелодию свою.
Заместо какого гимна?
Михалковского? Дядя Степа, как мы видели, вошел в синодик. В том смысле, что его
растоптали. Гимн – забыли. Неважно, какой. Забыли как забывают название бара, в
котором выпили.
Однако дело-то серьезно:
Петля на шее. Сельдь на хлебе.
Как крикнут третьи петухи,
во всем своем великолепье
исчезнут в памяти стихи.
Ну, вот мы и добрались до последней кнопки.
«Поэтом надо не родиться, поэтом надо умереть»
Литература прочней религии. Поэзия
слаще молитвы. Скрытая цитата – как клавиша save: спасает, закрепляет,
сбрасывает в архив, присоединяет к сонму. Помимо тех, кого я уже упомянул, в
королёвской рати: Пушкин («Вот и вышел воин вон»), Шекспир («И дальше –
тишина»), Блок («Ночь. Улица. Фонарь. Апчхи…»), Чехов («И выход Фирса уже не
нужен»), Гандлевский («нрзб»), Горький («Может, мальчика нет?»), Пастернак
(«Достать чернил, достать чернил!»). Да ведь многих я еще и не засек – из
сверстников Королева, из синодика его поколения. Много культовых имен проходит
«фоном»: Лермонтов, Ахматова, Самойлов, Русаков. Лиля Брик…
Памяти Лили Брик посвящено стихотворение, из которого я взял строку в название
этой главки: существенно не только то, что титул лучшего поэта эпохи Лиля Брик
вымолила для Маяковского только после его гибели, - существенно, что Алексея
Королева вообще преследует мысль о близости поэзии и смерти.
Жизнь и смерть – заодно. Каждый шаг – шаг к обрыву. Дуло в рот, ятаган в грудь,
хрипит Дездемона, на двери – сургуч печати… И рядом, сливаясь со смертью -
поэзия. Строка – бикфордов шнур, строка – крепость, куда заточены слова, строка
– губительней дамасской стали. Поэт никогда не найдет себе места, он все равно
сойдет с ума, его сокровение, отданное бумаге, затеряется, как остров в океане.
«Поэзия – как крюк, пропарывающий гнилье. Поэзия равно наркотик, а смерть –
лекарство от нее».
Крепкая строка – единственная крепость в этом невменяемом мире. Бессилие поэзии
– приговор, вынесенный самой реальности. Поэтому так плотен частокол имен,
помогающий удержаться от последнего шага.
Имя поэта, которым я закончу эту перекличку, не столь известно; вернее, это имя
известно нее столько в поэтической, сколько в кинематографической среде, меж тем
именно он навел Королева на самый пронзительный автопортрет.
Геннадий Шпаликов.
Не буду разбирать написанное им по строчкам, боже мой, они неравноценны. Но одно
шпаликовское высказывание вошло в новейшую историю русской души и запомнилось
людям в исполнении Николая Губенко, в великом его фильме «Подранки», - когда
подранок этот, послевоенная безотцовщина, мечтает вернуться в прежнюю жизнь, где
еще здоровы и молоды родители. Напрасно жизнь-смерть предостерегает его:
«Никогда не возвращайся в прежние места»; для него такой возврат – спасение
души.
Герой Алексея Королева наверное уже в сыновья годится тому «подранку». И во
внуки годится – отцу его, армейскому капитану, сгинувшему в той войне.
Старик-ветеран вызван из небытия на очную ставку покалеченным, и монолог его,
обращенный к нынешнему скитальцу, - это горький отказ от всего, во что верили
отцы и деды.
Только нужно, слушая этот монолог, каждую его строку отсчитывать – ритмически и
эмоционально – от той шпаликовской исповеди, где все поправимо, и мама молодая,
и отец живой2.
Теперь же:
Никогда нам, очевидцам, не вернуть пропаж.
Никогда не будет принцем королевский паж,
Коль дыряв рукав, залатан, в кошельке – гроши…
Никогда не будет ладан пламенем души.
Никогда слепую ругань речью не назвать.
Никогда не будет другом ни отец, ни мать.
Никогда не будет братом рослая шпана.
Никогда не будет рядом до смерти жена.
Никогда не будет донным что прошло давно.
Никогда ее будет домом старое бревно.
Не согреть остылых комнат никогда, и – нет! –
Никогда не будет понят до конца поэт…
В этом монологе горечь деда
мешается с отчаянием внука; чтобы почувствовать это, не обязательно отзванивать
те слова («королевский паж», «ладан»), которые рождены в эпоху новейших
прикидов, локонов, плащей и гримас, - достаточно вдуматься в финальную строку,
похожую на точку пули.
Ремарка, завершающая стихотворение, подобна запредельному эпилогу шекспировского
действа, когда после всего, что сказано, остается торжественно вынести тела. На
сей раз сохраняю авторскую орфографию:
«…были речи торопливы капитан был пьян. благородный облик липы одолел бурьян.
над окном чердачным – буква «с», под нею – «м». сбитая изба из бука – терем
теорем».
Терем теорем…
СУММА СУМЯТИЦЫ
От смеха балансирую к слезам
И снова в смех. Виват аплодисментам!
Ника Батхен. Вуаля!
Чтобы в театре, особенно в театре
абсурда, не закричать «виват» раньше времени, то есть не кликнуть «биса»
невпопад, надо всё же осознать, кто на сцене.
На сцене – поколение, ещё недавно ходившее в молодых. Поколение некст («после
вас!») - кажется, так они поименовали себя в сумятицу 90-х. Теперь они уже
держат репертуар.
Ушли мальчики Державы, вынесшие на своих плечах Великую Войну. Опростоволосились
спасёныши войны - последние идеалисты, верившие в коммунизм и пытавшиеся
облагородить систему. Пережили Советскую власть дети послевоенной разрухи, в
коммунизм уже не поверившие, отказавшиеся делить с системой ответственность,
демонстративно ушедшие в «сторожа и дворники». Их младшие братья, прицелившиеся
было в космонавты (а девочки – в балерины), - получили Афган и конфирмовались в
этой новой войне, которой никто не ждал. Следующее поколение сказало: в
космонавты? Ищите дураков! Мы лучше в финансисты (девочки – в путаны). Такая
самоаттестация была неслучайна: поколение конфирмовалось в 1991 – рынком. Ни
Державы, ни Цели. И мир не тот. «Короче, участок планеты, где нас по случайности
нету».
Появились они на свет точнёхонько в брежневскую эпоху. Уже без хрущёвских
оттепельных заморочек, но ещё без олимпийского бойкота, предвещавшего развал. И
соцлагерь на месте, и научно-техническая революция объявлена, и мировой порядок
подтверждён в Хельсинки, и полузапретные тексты гуляют в полуразрешённом
самиздате. Кулисы в порядке. Надо выходить на сцену.
Моя героиня рождается в 1974-м. Место рождения – Ленинград. Город-колыбель.
Сердцевина мифа. Середина эпохи.
«Выросла в маминой библиотеке в роскошной даче на Каменном острове… В 1990-м
уехала с семьёй в Израиль. В 1994-м вернулась, в 2000-м восстановила гражданство
России…»
Нестандартный, надо сказать, вариант. То ли слёзы, то ли смех. Но главный виват
аплодисментам – дальше:
«…Постоянного места жительства нет, обитает в Москве… Много путешествовала…
Работала рыночной торговкой, парикмахером, рерайтером (не знаю, что это – Л.А.),
горничной, заправщицей на бензоколонке, верстальщицей, менеджером по персоналу,
и это ещё не все…»
Дайте отдышаться. У меня ощущение, что издательскую аннотацию к первой книге
Ники Батхен писал мастер. А может, сама героиня? Впрочем, скорее кто-то из
редакционных остроумцев. Почему я так думаю? Ещё и потому что названию книги
(«Снебападение» - вот так, одним словом) подыгрывает название издательства:
«Самолёт». Сговорились, что ли?
А впрочем, и в этом – что-то от эпохи. От брежневского времени. Никто не требует
искренности, но обязателен этикет. Ничто ещё не посыпалось, но всё замерло в
невесомости. Никто ни во что не верит, но все исполняют роли с азартом, едва ли
не издевательским. Театр, карнавал! Абсурд! Фэнтези!
Продолжаю характеристику героини:
«…Толкиенист, ролевик, мастер ролевых игр. Поставила более десяти проектов…»
Всё. На этом я биографическую справку кончаю. Далее – поэзия.
Не мы
устроили пир во время чумы.
Не мы
построили мир в границах тюрьмы.
Не мы
взрастили кумира у Колымы.
Ворвались в эфир на окраине тьмы –
не мы!
В этом манифесте черты отвергаемого мира сцеплены вроде бы логично (от
Москвы до самых до окраин), но смыкаются всё-таки не по абрису «тоталитаризма»,
описываемого объективно, а по мелодическому ритму, извлекаемого из этого «не
мы!»
А действует «не мы» – потому что обращено к «мы», овеянному легендами. Даже не
поминая Замятина, а удерживаясь в пределах поэтических ассоциаций, - можно
почувствовать сверхплотность этого слова. «Мы живём, под собою не чуя страны…»
«Мы брали пламя голыми руками…» «И всё-таки прорвёмся мы…»
Этой-то символике и отвечено контрапунктно: «Не мы!» Создав такой ритмический
афронт, можно дальше перечислять что угодно. Колыму, Раду. Падение Иерусалима в
1187 году. Холмы Бродского. Стены древнего Кремля.
Вот, пожалуйста: «Утро красит нежным светом кляксы луж…»
Мир разорван, рассыпан, лежит кучами осколков. Но каждый осколок напитан
запахами, пронизан смыслами, кровоточит связями. Мамина библиотека, вроде бы
скомпенсированная работой на рынке, на бензоколонке, на загадочном (для меня)
рерайтерском поприще и на прочих флангах карнавала, - библиотека эта вопиет
из-под развалин. Видать, не прошли даром для «поколения некст» университеты
отцов и дедов, пройденные в Советскую эпоху. Литературные ассоциации
посверкивают сквозь «хаос бессмыслицы». Дон-Кихот, шлёпнувшийся в кляксы луж,
изумлённо взирает на мельницы.
Песенка о стенах Кремля, ритуальная для 30-х годов, - это пример простецкий.
Есть ассоциации и потоньше, и поглубже. «Не метаться Москвой в карете».
Грибоедов? «Сквозит слезой окно в Европу». Пушкин, конечно. «И архангел парит
над нами, будто Гаммельнский крысолов». Цветаева? А это: «Жена у капитана
прочней, чем паруса – навстречу урагану шагнёт глаза в глаза, удержит ставку,
даже играя баш на баш, и вместе с экипажем пойдет на абордаж». Узнали? Некрасов,
пропущенный через Коржавина: «В горящую избу войдёт»… «А избы горят и горят»…
Или вот это: «И хочется порою обернуться, как Лотовой жене, взглянуть назад –
следы в песке за каждым остаются. Вот дом. Вот сын. Вот дерево. Вот сад».
Сначала вроде бы Ахматова, а потом… Блок.
Ночь, улица, фонарь, аптека… Кажется, абракадабра деталей, разброс предметов,
бред видений. А в сущности – мир, обкатанный великими предшественниками… только
следы перепутаны.
При этом предметная зоркость – поразительная. Прежде, чем идёт ссылка на
Мандельштама, вы опознаётё «жир фонарей» в том, как «ночь на улицы льёт
фиолетовый лёд». Вам даже «поребрик» не нужен (хотя без него не обошлось), чтобы
узнать, какой город здесь описан.
Целое теряется в небытии, а детали непреложны. Шедевр неведом, но какова «ножка
в углу картины»! По одной фразе: «Сновать до рынка за белой кУрой» - вы узнаёте
одесскую домохозяйку, сбегавшую на Привоз. Во фразе: «Что, красавица, глядишь,
огоньки отчаянны? Я не злой, я только лишь очень опечаленный» - воспроизведён
неподражаемый русский кураж.
А вот пейзаж иерусалимский: Стена Плача, увиденная через прищур тщеты и
безнадёжности. Проходишь по крёстной тропе…
…а пока
бумажки желаний пихают в бока,
чужие надежды и цели
за день забивают все щели.
Ночами арабы сгребают в гурты
кусочки молитвы, обрывки беды
и жгут, отпуская далече
слова и сословия речи.
Душу по шву можно распороть об эти
камни, а деваться некуда: такова планета, где мы по случайности оказались. Куда
ни ткнись – карнавал, маски, роли. «Ангелочки белой глины, расписное баловство,
по обветренным витринам караулят Рождество».
Что ещё интересно в этой маскарадной вязи: петли неожиданных созвучий.
«Обветренные витрины». Магия случайного родства слов. Это даже не «находки»
(хлеб филологов), это искрящий флёр по всей стиховой поверхности. «Гордая
Герда». «Фаллическая фея». «Изольда – изо льда». «Окурок, курица, корица».
«Потеря Питера». «Аборт с Арбата»…
Иногда целая строка выткана так, что этому позавидовали бы доктора элоквенции
времён Ломоносова и Тредиаковского. Тогда эти упражнения показывались как
фокусы. Теперь, похоже, они концептуальны.
«Вокруг враги, венки, вериги». «Робки рябины у реки». «Пепел опал на подол».
«Портя портреты потёками памяти»…
Не от слёз ли эти потёки? Вязь словесная – не от святой ли жажды удержать мир от
окончательного распада? Связать ткань словесными петлями?
Сохранить если не смысл целого, то следы смысла – вот цель сращения слов,
«помнящих» былые сцепления. Или просто цепляющихся друг за друга, как ветки
перед сметающим всё потоком.
Поколение «некст», поколение «микст»… Бродяги, бомжи. Распавшаяся реальность,
сращение распавшегося. «Неохотный ряд» - слышите, как, помимо чисто словесной
игры, - неохотно распадается ряд? «Шоссе Экклезиастов» - чуете, как, помимо
ритуальной усмешки над энтузиастами Советской эпохи, охватывает душу печаль,
возрастающая от многого знания? «Сумма сумятицы» - видите, как подымается стих
от русской смуты и от рокового сумёта к той сумме, вне которой не мыслят мира
великие систематики от Фомы до современных консомматоров мироздания?
Каламбуры Ники Батхен – упрямство души, не согласной отдать мир хаосу, хотя хаос
охватывает.
Театр Ники Батхен – карнавал смеха, скрывающий слёзы. «Я требую сто лет ходить,
куда не надо, стирать солёный грим на трафаретных ртах». Рты – трафаретные, роли
– притворные, грим – игровой. А почему он солёный, понятно?
Поэзия Ники Батхен – прощанье с миром, который забыл с ней поздороваться.
Круговерть. Забытьё. Бесследность. Письмо в никуда. Абсурд.
Пусть струятся в земной
круговерти
наши судьбы, летя в забытьё –
сохранится снежинкой в конверте
невесомое имя твоё.
Нет ничего более сохранного, более
весомого, важного, вечного, чем дуновение слова, силящегося угадать смысл в
представшей бессмысленности.
Вуаля!
____________________________________________________________________________
[1] Кое-где я их восстановлю – в цитатах, чтобы облегчить жизнь читателю. Одно
дело – массив стихов в книге и другое – строки в выдержках. Еще в массиве убраны
прописные буквы – после точек (там, где точки все-таки есть). Но мой читатель
должен помнить, что читатель книги Королева все время находится в потоке
непрепинаемой речи, которую он препинает самостоятельно. Книга называется «Нет».
Для начала диалога – нормально.
[2] Чтобы читатель имел перед глазами «матрицу», от которой отталкивается
Королев, даю полностью восьмистишие Шпаликова:
По несчастью или к счастью – истина проста:
Никогда не возвращайся в прежние места!
Даже если пепелище выглядит вполне, -
Не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне…
А не то рвану по снегу – кто меня вернет? –
И на валенках уеду в сорок пятый год!
В сорок пятом угадаю, там, где, боже мой,
Будет мама молодая и отец живой.
Опубликовано с согласия автора.
Дата публикации: 2 декабря 2006 года.
(с) Лев Аннинский, 2006
(с) "Венец", 2006
|
|
|