www.venec.com 

Лев Аннинский

Из дневника публициста

«ЭТО… АЗИАТСКОЕ ОТРОДЬЕ»

В безнадежной судьбе Русской Освободительной Армии, которая в составе гитлеровского вермахта пошла воевать против Красной Армии, самая безнадежная судьба - у создателя РОА генерала Андрея Власова. Кажется, что уж он-то – жертва стечения обстоятельств. Сложись ситуация иначе (в июне 1942 года, когда немцы отрезали его 2-ю ударную армию), - продолжал бы любимец Сталина лихо воевать против немцев, лупил бы их в Сталинграде, а Победу в мае 1945 года наверняка встретил бы в маршальских погонах.

И скроен прямо-таки на «русского народного героя», чуть не по меркам лесковского Ахиллы Десницына: семинарист-недоучка, громогласный верзила, веселый матерщинник, неутомимый бражник, бабник.
Гиммлер зафиксировал то, что немцы сказали этому русскому, когда взяли в плен: «Нам ясно, что вы человек значительный, вот вам шнапс, сигареты и бабы». Цитирую – по замечательному очерку Леонида Млечина «Особая папка» в «Вечерней Москве», но не могу отделаться от наваждения, будто устами Гиммлера реагирует на русского лихача описанный Лесковым тихий немец Гуго Пекторалис, русской «непомерностью» уязвленный… но так было во времена Лескова. Гиммлер же в глубине души предателя презирает. Хотя и готов использовать.

Шнапс, сигареты и баб немцы Власову обеспечивают. Поразительно, но даже в апреле 1945-го, потеряв последнюю надежду переметнуться к американцам, Власов пьянствует с эсэсовским оберфюрером, приставленным к нему следить, чтобы не сбежал. До последнего момента немцы чувствуют: мог бы – сбежал!

Весной 1945-го бежать ему уже некуда. А за два с половиной года до того, в 1941-м, под Киевом – из безвыходного окружения – выкрутился! Потеряв в окружении армию, переоделся крестьянином и с палочкой – к своим! После чего Сталин поверил в счастливую звезду этого мужика и опять дал ему армию – уже под Москвой. И ведь не ошибся: генерал Власов – «в валенках, стеганых ватных брюках и меховом жилете поверх генеральской гимнастерки» – выбил немцев из Волоколамска и стал одним из спасителей Москвы.

Удивительно ли, что Сталин увидел в нем и возможного спасителя Ленинграда? И опять дал ему армию - для прорыва блокады – ту самую, 2-ю ударную.

Увы: блокирована оказалась 2-я ударная. Виноват в этом был не Власов, а Сталин, запретивший армии отход. Судьба словно предложила Власову повторить киевский подвиг, и три недели он бродил по болотам, переодевшись крестьянином и рассчитывая выйти к своим (а перед тем последнюю прорывную атаку штабистов, пытавшихся вырваться из немецкого кольца, возгласил лично! – нет, в чем, в чем, а в малодушии его не обвинишь).
В плен его взяли почти вслепую, случайно, поначалу и не опознав. Когда он понял, что попался, - заорал басом вошедшим в сарай немцам:

- Не стрелять! Я генерал Власов!

Значит, ни скрыться, ни перехитрить их уже не попытался. Мгновенно оборвал всё: сдался с концами. Повернул личный фронт на 180 градусов. И объявил поход Русской Освободительной Армии против сталинской тирании.
Может, на измученных пленом недавних красноармейцев его костюмированный патриотизм и подействовал. Но немцы к этому новоявленному русскому вождю с самого начала отнеслись с брезгливостью: для них он был прежде всего предатель.

Леонид Млечин приводит состав РОА. 50 тысяч человек. В основном бывшие солдаты и командиры РККА - Советской Армии. Белоэмигрантов меньше – эти к Власову идут неохотно, разве что уж под самый конец войны, и то – в основном казачьи части.

Что казачьи части – объяснимо: у них к Советской власти свой счет, со времен троцко-свердловского «расказачивания», им и терять нечего. А вот белоэмигранты, патриоты идейные – те понимают, что какой Сталин ни изверг, но именно он отбивает Россию от немцев, и пойти против Сталина – значит стать прежде всего изменником России, все остальные доводы потом. И насчет военнопленных понятно: эти просто хотят избежать бессмысленной гибели, умеют только воевать и идут к Власову – чтобы получить оружие. На что они рассчитывают? Что Власов и впрямь въедет в Кремль на белом коне?

И еще: надо различать в составе РОА людей белогвардейски-убежденных и – оборотней, которым всё равно, за счет чьей крови спасаться. Фигурально говоря (если искать примеры в ближайшем власовском окружении) это случай Жеребкова и случай Жиленкова. Одно дело – давний эмигрант, действительный ненавистник Советской власти, и другое дело – слесарь-пролетарий, этою властью взращенный, комсомольский вожак, потом парторг, комиссар, член Военного совета… и он же – «власовский Геббельс» - Георгий Жиленков, собрат Власова по петле 1946 года.
Геббельс, между тем, всерьез рассчитывает использовать власовскую авантюру в интересах гитлеровского рейха. И даже записывает (в дневник, то есть искренне): «Генерал Власов в высшей степени интеллигентный и энергичный русский военачальник». И тут же объясняет, почему: оказывается, что «интеллигентный военачальник» пообещал ему, Геббельсу, что национал-социализм спасет Россию…

Верит ли в это сам Власов?
Ни в коем случае! Его план лишен интеллигентских мерихлюндий: ударить по Сталину, а сокрушив Советскую власть, получить у немцев русское государство. А добром не отдадут, так ударить и им в спину.
Власов в этот безумный план, может быть, и верит. Но есть в Германии человек, который ни при каких обстоятельствах ничего подобного не допустит. И, между прочим, видит Власова насквозь.

Этот человек – Гитлер.

Интересно, что услуги свои попавший в плен Власов предлагает не «рейху» и его главе, а армейскому германскому командованию, и использовать его в качестве вербовщика-перебежчика начинают именно военные армейского звена. Они, конечно, чувствуют, что этот русский пытается вести свою игру, он даже «надеется в недалеком будущем принять немцев как гостей в Москве» - эту шутку немецкие генералы расценивают как «неслыханную наглость». Но в оперативных целях позволяют ему вербовать людей в РОА, то есть раскалывать антигитлеровский фронт.

Гитлер ничего об этом не знает. Когда узнаёт (из доклада Гиммлера), то приходит в ярость. Не желая портить операцию своих генералов, не приказывает казнить Власова немедленно, а просто заявляет, что не хочет ничего о нем знать.

В конце концов, приходится узнать и фюреру о власовских дальних планах и объясниться насчет места русских в «новой Европе».

Конечно, построить эту «новую Европу» только немецкими руками трудно. Приходится использовать и других. Пока это выгодно. Как и при Наполеоне, на восток прёт «европейский интернационал». Запомнились нашим людям в составе оккупационных войск и добродушные румыны, и злые мадьяры, и какие-то эфемерные итальянцы-испанцы, и ведьма неэфемерные танки, сделанные братьями-славянами на чешских заводах. Но в будущем всех ненемцев ждёт не общий братский союз, а скорее общая могила. Евреи и цыгане - первые. А русские?
Русскую армию, которую мечтает воссоздать Власов, фюрер объявляет чистейшей фантазией.

- Русские нужны нам только как рабочая сила в Германии. И чтобы они не размножались. Все земли, считавшиеся русскими, будут заселены немцами. Я с русскими не желаю иметь ничего общего. Я растопчу это… азиатское отродье.

Может, петля, в которой после закрытого судебного процесса в Москве кончил жизнь 1 августа 1946 года Андрей Андреевич Власов, избавила его от еще более низкой и страшной участи?

* * *
 
«КОГДА Б ВЫ ЗНАЛИ…»
 
Великая поэзия входит в сознание поверх доводов, мгновенной догадкой: настолько просто может говорить только Бог. Или – с Богом.
Так действует одно из лучших стихотворений Анны Ахматовой - с первой строки, с первых слов. И до последних:

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь сей край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

В середине 60-х годов, когда мы (молодое тогда поколение) впервые прочли эти двенадцать строк, - они прозвучали как удар колокола с небес. Может быть, подействовал окрас слов: «грешный… замкнула слух… скорбный дух…» В моё сознание эти стихи вошли, как Глас Божий. Да наверное не только в моё. Тогдашняя интеллигенция, оказавшаяся после теплой либеральной Оттепели в трезвящем тумане Застоя, - стала понемногу поворачиваться от неоскверненных «культом личности» ранних марксистов - к русским философам-идеалистам: к Розанову, Бердяеву, Флоренскому – скорбный дух готов был разомкнуться на этот зов России, которая не укладывалась уже ни в «отечество всех угнетенных», ни в «царскую тюрьму народов».

Мало кто из нас знал, когда и как было написано это стихотворение, почему оно появилось в апреле 1918 года (без последней строфы, то есть не просто в усечённом, но в почти обессмысленном виде) на страницах правоэсеровской газеты «Воля народа»… В последующих (полных уже) публикациях: в «Подорожнике» 1921 года и в предвоенном сборнике 1940 года «Из шести книг» оно было мечено «1917 годом», и этого было достаточно. То есть этим годом объяснялось всё.

Потом выяснилось, что не всё. В 70-е годы пошли из рук в руки еще две строфы, предшествующие в этом стихотворении «голосу»; они читались как настоящий самиздат, и от них впрямь шёл дух крутого бунта:

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие своё,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет её,
Мне голос был…

И далее по знакомому тексту.
Откуда взялись эти недостававшие строфы, выяснялось по ходу источниковедческих разысканий, похожих на развыдывание секретов. Почему-то Ахматова не напечатала эти строфы ни в «Воле народа», ни в «Подорожнике», а отдала Лукницкому (который их и сохранил).

Что они не вошли в книгу 1940 года - понятно: в преддверии гитлеровского нашествия строки: «в тоске самоубийства народ гостей немецких ждал» могли и впрямь прозвучать самоубийственно.
Но эти строфы не только в «Бег времени» не вошли, они и из ахматовского тома Большой Библиотеки Поэта, вышедшего десять лет спустя, в 1976-м, оказались изъяты, - слишком странен был бы на фоне советского атеистического официоза «дух суровый византийства», отлетающий от Церкви и явно призываемый обратно.
Слишком вызывающ и образ «блудницы», еще памятный по разоблачительному ждановскому докладу, куда он был вставлен неосмотрительными референтами, а ими взят – из дореволюционных статей об Ахматовой, где этот образ имел совершенно иное звучание и не казался уликой.

Наконец, совершенно немыслимо по дерзости - сравнение «приневской столицы» (Ленинграда!) с пьяной грешницей, которой всё равно, кто её насилует. Уж не большевики ли?
Лишь в 90-е годы, когда идеологическая ситуация очередной раз перевернулась, и «Октябрьская революция», срочно переименованная в «переворот», стала общепризнанным пугалом, - запретные восемь строк окончательно вышли из подполья и присоединились к двенадцати легальным: начиная с «огоньковского» однотомника 1990 года они полноправно издаются у нас в ахматовских собраниях.

Не перечитать ли их отрезвевшими глазами? Написаны-то они – в марте 1917-го, до «Октябрьского переворота», и к антибольшевистской агитации отношения иметь не могут. А могут – к любому из тогдашних сменявшихся «диктаторов», будь то хоть сам Керенский. Мало ли кого из «насильников» тогда ждали, например, Корнилова… И в этом контексте самым точным адресом в стихотворении оказываются - «немецкие гости», то есть кайзеровские германские войска, вторжения которых в Питер кто реально ждал, а кто боялся.

В Собрании сочинений Ахматовой 1998 года, где стихотворение опубликовано (естественно, в полном виде), его сопровождает обширный комментарий, и посвящён он именно ожидавшемуся в 1917 году германскому нашествию; правда, проиллюстрировано это ожидание дневниковыми записями Зинаиды Гиппиус, жившей тогда в Петрограде, – видимо, в ахматовском архиве соответствующих записей не нашлось. А нашлось собственно ахматовских обстоятельств – на полстроки: «Обращено к Б.В.Анрепу».

За этой полустрокой стоит эпизод, только что раскопанный и освещенный в блестящем литературоведческом изыскании Аллы Марченко «Свидетельствует умное число», опубликованном в поэтическом альманахе «Арион» (2005, №2). Признаюсь, что именно это исследование побуждает меня к настоящему комментарию.
Попутно скажу, что Марченко – уникальный по одаренности литературный критик – обладает замечательным исследовательским чутьем. (Её только что вышедшая книга о Есенине – достойный ответ той многосерийной сивухе, которой не так давно опоило публику наше телевидение).

Но речь сейчас не о Есенине, речь об Ахматовой и о её близком друге революционных лет художнике Борисе Анрепе, который тогда же отбыл из России в Англию, где и дожил до почтенной старости.
А в марте 1917 года?
Вот комментарий Марченко:

«Борис Васильевич спешил в Англию к жене и детям… Ахматова не фантазировала, когда писала: «Мне голос был, он звал утешно…» Наверняка и был, и звал: в Лондоне у АА законный муж, а он, Анреп, может всё: визы, билеты и т.д. Судя по отражению этого эпизода в поэтическом зеркале, мнимый отступник соблазнял русскую Сафо не только прелестями «зеленого острова», но и авантюрным маршрутом путешествия из России в Англию: Финляндия, Швеция, Норвегия – и очень много парохода…»

«Много парохода» - это много возможностей для лирического и интимного уединения. Хотя «в Лондоне у АА законный муж» (Николай Гумилёв – Л.А.), но они, как известно, уже разошлись. «Вот так было в марте 1917 года».

Так что же, под испытующий Глас Божий, звавший оставить Родину, подставлен приятель, звавший прокатиться до зелёного острова?

Да, так! В «подлой реальности». Но не в великой поэзии. Дух дышит, где хощет. Он живет в подсознании великого поэта. А прозвучать может – хоть в предложении знакомого художника, который непрочь оторваться от своих мозаик и развеяться в приятной поездке.

Когда б вы знали, из кого сора
Растут стихи, не ведая стыда…

* * *
 
ТЕВТОБУРГ - ВЕЙМАР – АУШВИЦ
 
Как немец стал гитлеровцем?
Два слова об авторе, на суждения которого я опираюсь, теряясь перед фатальным вопросом. Иоахим Фест. Восьмидесятилетний патриарх немецких историков. В недавнем прошлом редактор крупнейшей газеты «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Автор классических трудов по истории Третьего Райха и, в частности, книги «Гитлер», переведенной группой пермских германистов, - фрагмент из книги опубликован Гомельским университетом (сборник «Война в славянских литературах», Мозырь, 2006).
Немец изучает историю своего народа – нам-то что?

А то, что две мировые войны прокатились по нашим судьбам и душам. Пепел стучит: как всё это оказалось возможно? Железные колонны, танковые армии, газовые печи, методичное уничтожение приговорённых наций, мировой порядок, спроектированный на крови. Как всё это могло родиться в сознании одного из культурнейших народов мировой истории?

Учтём трагедию 1918 года – унижение Компьенской капитуляции, комплекс неполноценности, навязанной народу, полноценность которого была доказана веками работы и творчества. Но ведь и в 1914 год промаршировали в касках! Как же это? Куда делся тихий и добрый философ, учитель музыки, увековеченный и у нас в облике вовсе не эсэсовца, а обаятельного Карла Иваныча, героя толстовского «Детства»?

Может, заглянуть глубже? В те времена, когда Карл Иваныч ещё не родился, а родился Мартин Лютер, прорычавший: «Не могу иначе!» А может, и ещё глубже – во времена, когда Арминий Гордый подстерёг в Тевтобургском лесу тогдашних властителей мира – римлян, чем обозначил начало германского участия в мировой истории?

Для своего момента это была смесь воинской находчивости и политического предательства, ибо римляне доверяли своему другу-союзнику и не ожидали удара в спину. Но для мировой истории оказалась важна не римская обида, а тот факт, что на Севере Европы обнаружилась мощная сила, ищущая выхода.
Эта сила со временем перехватила у Рима Европу и самое имя, назвавшись «Священной римской Империей германской нации».

Прочие нации не смирились с таким самопровозглашением и тридцать лет лупили немцев в XVII веке, пока не раздолбали Империю на мелкие княжества, в которых и притихла (на время) энергия великого народа.
Что вынесли немцы из первого их имперского опыта, закончившегося так плачевно?

- Фигура добродушного, невоинственного, мечтательного немца на долгое время стала предметом насмешек для более самоуверенных соседей, – пишет Фест. - На деле же там затаилась глубокая подозрительность - реакция народа, исторический опыт которого был почти целиком отмечен ощущением угрозы. На основе его срединного географического положения у него рано развились комплексы окружённости и необходимости обороны, они-то самым ужасным образом и подтвердились в так никогда и не преодоленном страшном опыте тридцатилетней войны, превратившей страну в почти безлюдную пустыню. Самым значительным наследием войны были травмирующее чувство незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода.

Справиться с хаосом в исторической реальности немец не мог – к этой невменяемой реальности он испытывал отвращение. Он стал выстраивать другую реальность – в мечтах и звуках. Мощь интеллекта, лишенного земной опоры, устремилась ввысь, подобно шпилю пламенеющей готики, и нашла себя в звёздном небе. Древний опыт несторианской ереси, укрывшейся в холодных дебрях Севера от пустынного зноя ортодоксии, - акцент не на божественной, а на человеческой природе Духа, - позволил поместить нравственный закон «внутри нас», оставив всё остальное вне закона.

Этот человеческий акцент позволил Духу избежать надмирности и укорениться в земном устроении, но поскольку в стиснутой соседями середине Европы места для устроения не было, - немецкая энергия ринулась обустраивать Мироздание в кабинетах.

По словам Фихте, эта энергия разметала скалы мыслей, из которых в следующие века возвела жилища. То ли жилища, то ли пепелища… немецкая классическая философия вовсе не имела ввиду стать одним из источников беспощадной русской революции (как не имели этого ввиду английская политэкономия и французский социализм). Но и для Германии философский опыт стал роковым.

- Интеллектуальный радикализм Германии не знал себе подобных, именно эта неповторимость придала немецкому духу величие и характерный блеск. Но что касается действительности, то тут имела место полная неспособность к прагматическому типу поведения, в котором примирились бы друг с другом мышление и жизнь, а разум стал бы разумным. Немецкий дух мало заботился об этом. Он был в буквальном смысле слова асоциален и стоял в прославляемом противоречии с жизнью: дух безоговорочный и концентрированный, всегда в позиции «не могу иначе», с почти апокалипсической «тягой к интеллектуальной пропасти», на краю которой виделась не столько банальная человеческая действительность, сколько целые эпохи и миры, гибнущие в катастрофе.
Господи, Бог мой — что этому Духу было до жизни!

Ещё меньше дела было – до политики. Политика – искусство возможного, немецкий же Дух, убеждённый в невозможности осуществления своих грёз, строил несбыточное в музыке, в искусстве, в философии, в умозрении.
Это было тонкая месть реальному миру – посрамление реальности Духом.

Но пока на старинных портретах темнели погруженные в раздумья предки, - на бренной земле назревали перемены, сравнимые с великим переселением народов: немцу недолго оставалось предаваться филистерскому счастью у семейного очага и лихорадке научного познания в тиши кабинетов.

Интересно, что новый Арминий появился не в Пруссии с её железным бисмарковским самообладанием, а в Австрии с эмоциональной непредсказуемостью жителей разваливающейся империи. Возник дикий гибрид мифологического и рационального мышления. Народ поэтов и мыслителей поверил в миф – не в миф политического обустройства Германии, а в миф судьбоносного переустройства Вселенной.

Захотелось вернуть запутавшемуся миру простоту, величие, экстаз, харизму и гениальность. Не Бисмарк, а Перикл забрезжил в грёзах. Автобаны, которые должны были связать воедино воссоединённый Райх, потом Европу, потом Мир, - показались чем-то вроде Рима с его культом порядка в пределах. Всё, что в пределах, следовало очистить, всё, что за пределами, - уничтожить. Умозрение окрасилось кровью.

Оставалось вложить в этот мировой проект немецкую последовательность и непомерную логику.

Безудержная словоохотливость бесшабашного маргинала и художника-неудачника получила шанс наполниться каменным спокойствием прусского вояки, провожающего в газовую камеры всех, кто не дотянул до юберменша.
Гитлер пришёл к власти законнейшим демократическим путём. Старые партии, ему противостоявшие, либо не принимали его всерьёз, либо надеялись удержать этого авантюриста на поводке.

Вышло иначе. После 30 января 1933 года, словно по тайному знаку, начались массовые перебежки в стан национал-социалистов.

Европа почувствовала озноб: началась неведомая эпоха.

Иоахим Фест пишет: вопреки бытующему мнению, развитие немецкого Духа отнюдь не ведёт только к Освенциму.
Как хотелось бы, чтобы он оказался прав!

* * *
 
ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ НЕ МЕНЯЕТ ПРОФЕССИИ
Душевный отклик на статью Адама Михника «Историческая политика, российский вариант».
 
С чувством глубокого удовлетворения прочёл статью. Хорошо, что славный деятель эпохи «Солидарности» с переменой политического климата не ушёл в укрытие, а продолжает активно осмыслять текущую историю, чем и нам, россиянам, помогает понять, «что с нами происходит».

Помогает уже та мысль, что происходящий у нас откат в осмысление давней и недавней истории – не умозрительная блажь, а дело закономерное и далеко не только российское. Если чехи вспоминают очищение Судет от немцев, а словаки пытаются реабилитировать гитлеровского союзника Тисо, а румыны с пониманием относятся к судьбе Антонеску, венгры – к судьбе Хорти, хорваты – к судьбе Павелича, - то почему и нам, русским, не отнестись с пониманием к судьбе Керенского, Колчака, Корнилова, Деникина? Мы не одиноки!

Хотя «отнестись» - не так просто.
Адам Михник допускает (на выбор) три варианта такого отношения. Или это национальные герои, или марионетки, или жертвы трагической истории.
В здравом уме и трезвой памяти выбираю третий вариант. Исторические деятели для меня – прежде всего жертвы трагической истории, и уже как следствие – герои (или злодеи), марионетки и т.д.

Да, иногда память не позволяет мне отрешиться от ненависти и отнестись как к жертвам к тем, кто исковеркал и мою судьбу, я думаю, в этом Михник меня поймёт. Все мы жертвы Истории, в большей или меньшей степени, политические концепции мы пересматриваем не из любви к пасьянсам, а думая избежать жертвоприношений в будущем.

Отсюда наши призывы к «новой исторической политике». В том числе и «агрессивный национализм», который, как пишет Михник, «требует объединения народа вокруг деспотической власти».
Сегодняшнюю «деспотическую власть» я осуждать не буду (именно потому, что у меня есть, с чем её сравнивать), но уточню, что агрессивный национализм зовёт не к объединению народа, а к расколу и распаду (ибо народ в России многонациональный), к объединению же народа зовёт прогрессивный патриотизм. Это, может быть, у Адама неточности формулировок. Кто не без греха!

Далее – несколько соображений по персоналиям.
Три персоны присутствуют в статье моего уважаемого оппонента. Это замечательный прозаик Валентин Григорьевич Распутин с его достопамятным призывом к России выйти из состава Советского Союза. Это замечательный публицист Вадим Валерианович Кожинов с его посмертно изданной книгой «Пятый пункт». И это замечательный герой анекдотов начдив Василий Иванович Чапаев с неумирающим ординарцем Петькой.
Распутин действительно пригрозил республикам Союза, что Россия их оставит, и сказал это с трибуны Верховного Совета СССР приблизительно за год до распада державы. Вообще-то хорошему писателю такие трибуны, на мой взгляд, противопоказаны, да я, помнится, и не воспринял эту речь всерьёз. Знай Распутин, в какие он попадёт пророки, - наверное, не стал бы щекотать эту тему, хотя бы из страха накликать беду. Беда и без Распутина всё равно произошла бы – по законам трагической истории. Но он-то в какой ситуации это сказал? Дразнили Россию: она, дармоедка, и украинское сало съела, и закавказские апельсины захапала, и Прибалтику на цепь посадила. Вот и припугнул оппонентов Валентин Григорьевич: мол, бросим вас, тогда узнаете!

Знал ли сам Распутин, что соответствующие научные институты по заказу сверху уже просчитывают экономические параметры такого бросания и докладывают наверх свои выводы? Вряд ли знал. У него работала чисто художественная логика.
Вот и читайте его художественные тексты. Вы же признаете, что Распутин хороший прозаик? Книги вам в руки!

Кожинова тоже надо читать повнимательнее. Дело не в том, какие концепции он проповедовал, а в том, как он их аргументировал. Изложив серию аргументов, он обычно говорил: «На это можно возразить…» - и выкладывал  ряд противоположных доводов. Потом опять: «Но и на это можно возразить…» - и ещё новый ряд фактов и доказательств. Блеск Кожинова – блеск скола мысли, обнажающей то ту, то эту логику. Провокативный азарт. Школа диалектики. Я знал Вадима со студенческой скамьи. Он был увлечённым авангардистом, изучал и пропагандировал Маяковского. Я был свидетелем его осознанного поворота к поискам национальной идеи. Дело не в самом повороте – такие повороты проходит всякий мыслящий человек. Дело в окрасе, в типе мышления. В том, что любимым героем был не без юмора и демонстративно избран гоголевский Ноздрёв.

Так что осторожно с концепциями! Осмыслял ли Вадим «пятый пункт» (национальный), или «шестой» (социальный), Черную Сотню или Красную Армию, или «как пишут стихи», или как «произошёл роман» - он демонстрировал читателю десятки концепций, из которых вовсе не обязательно извлекать пошлости вроде «антисемитизма» (которого Вадим и на дух не принимал).
А извлекают! Не только либералы, но и националисты: эти последние после смерти Кожинова объявили его еврейским лазутчиком в русском лагере. Польскому наблюдателю такие наши закидоны, конечно, до фонаря. Я его понимаю.

И, наконец, Василий Иванович Чапаев, который в 1917 году на вопрос своего ординарца: что будет в России через 20 лет, - ответил: будет 1937 год…
Не собираюсь хихикать над тем, что в 1917 году этого ординарца Чапаев не имел и иметь не мог. На то и анекдот, чтобы мог. Но тогда вслушаемся повнимательнее и в речи ординарца. Зовут его Петька, под этим именем после фильма «Чапаев» он вошёл в фольклор. Адам даёт ему имя Васька, ладно, это дело Адама – давать имена. Но сейчас я бы назвал этого парня Лёнькой, - потому что в фильме эту роль потрясающе сыграл актер Леонид Кмит.
Так вот: в нашу новейшую историю Кмит вошёл не только ролью Петьки, но и собственной репликой, которую он невпопад (как и требуется по законам анекдота) произнёс своим глумливо-анекдотическим голосом, обращаясь к публике на первом концерте Булата Окуджавы в Театре Киноактера и срывая концерт:
- Осторожно, пошлость!
Реплика столь же неосторожная, как и распутинская подначка или как кожиновские провокации. Где наша не пропадала!

* * *
 
ЛОГИКА ХАОСА

«Расстреляны в один день…»
Юрий Жуков. Иной Сталин

Историк Юрий Жуков, реконструировавший по рассекреченным архивам кровавый хаос чисток и процессов предвоенного десятилетия, видит в этом хаосе логику, которая в хаосе была не видна.

В оргии доносов и оргвыводов неистовствует не «узкое руководство»: группа Сталина, ещё довольно малочисленная, демонстрирует умеренность, а вот «широкое руководство»: крайкомовцы, обкомовцы, партсекретари с нацокраин, наркоматовцы - просто захлебываются взаимной яростью.

Дело вовсе не в том, что хитрые дрессировщики манипулируют зверинцем, - сталинцы не столько менипулируют, сколько балансируют, и сами то и дело оступаются в кровавую мясорубку. Дело в том, откуда сама мясорубка, и как эта дикая приверженность к диктатуре сочетается (в одно и то же время) с попытками «верхушки» продавить сквозь «второй эшелон» новую Конституцию СССР, которую партэшелон на дух не переносит.

Водораздел – между теми, кто по-прежнему уповает на мировую революцию, и теми, кто (нутром, нюхом, хребтом) чует, что вместо мировой революции надвигается совсем другое: война отечеств.
Можно вставить в программу слова «в одной, отдельной взятой стране», но как развернуть страну к такой программе, если коммунистическая партия – несколько миллионов кристально чистых, неискоренимо преданных пролетарской диктатуре, ненавидящих всяческую отечественную «внеклассовость» и «буржуазность» борцов – фактически держат страну в руках и добром не выпустят?

Путь один: сломать в этой старой ленинской партии единство. Стравить троцкистов с зиновьевцами, левых с правыми, чекистов с армейцами, идеологов с хозяйственниками… И это удаётся: партийцы в несколько накатов пускают под откос и эту партию, и самих себя.

А новая конституция, в сущности отменяющая диктатуру класса и всевластие кристальных конников, - открывает дорогу во власть, в правящую партию, в руководящий слой - новому поколению бойцов, не одурманенных классовыми теориями. А также технически грамотным интеллигентам, никогда на коней не садившимся. Тем, которых прежде давили как «спецов».

Сопротивление партийцев оказалось отчаянным. Нарком Ежов, которому было поручено искоренять врагов среди партноменклатуры, не просто перестарался, - спуская на места «лимиты» расстрелов и посадок, он обрушился на беспартийную «сволочь» (любимое словцо тех лет), на бывших «лишенцев», которых Сталин хотел вернуть к жизни и на которых надеялся опереться. Может, это было причиной той ярости, с которой Сталин отправил Ежова на тот свет. Демократизация сорвалась. Советский Союз в глазах западных демократий остался революционным пугалом. Обложить Гитлера коалицией не получилось. Но всё-таки призрак военного коммунизма поблек, мираж мировой пролетарской солидарности слегка рассеялся, комиссар с маузером на скамье вождей пододвинулся к краю…

Раньше что ни назови – «подразумеваем партию». Главное пугало - «Советы без коммунистов». А теперь «Блок коммунистов и беспартийных» - база власти.

Дьявольский же окрас происходящего - от того, что слова «марксизм», «ленинизм», «коммунизм» номинально при этом сохранились. А страна, повернувшаяся на 180 градусов, изготовилась совсем не к такой войне, которая ожидалась в трудах основоположников.

Юрий Жуков вскрывает эту логику в своей книге «Иной Сталин» (издана в «Вагриусе»). Это – моё сильнейшее читательское впечатление последнего времени.
Кровавая логика всё-таки не так удручающа, как кровавый хаос. Но в любом варианте участникам этой драмы не позавидуешь.
«Вюрюги» милей, чем «кровопийцы»? Не знаю… Вопрос не в том, кто «милей», а в том, что горше.

Один только пример из книги Жукова.
24 июня 1937 года Политбюро без каких-либо комментариев молниеносно утверждает… просьбу первого секретаря ЦК КП(б) Узбекистана А.И.Икрамова:
«ЦК КП(б) Узбекистана просит санкции ЦК ВКП(б) на снятие Файзуллы Ходжаева с поста председателя Совнаркома Узбекистана за связь с националистическими контрреволюционными террористами… Я убежден, что при более тщательном расследовании вскроется его руководящая роль в этом деле».
Уже в сентябре пленум ЦК КП(б) Узбекистана исключает самого А.Икрамова из партии. А в марте 1938 года Икрамов и Ходжаев вместе оказываются на скамье подсудимых… по делу «Антисоветского право-троцкистского блока»…
Расстреляны в один день.
Теперь оба символически покоятся под Соловецким камнем как жертвы политических репрессий.
Хоть там – мир их праху.

* * *
 
НАШ КОСОЙ ВСТУПИЛ В РЯДЫ?!
 
- Тесним мы их, Петька, тесним! – подумал я, узнав, что некая международная организация учредила День Левши. Добрался, значит, до них наш умелец! Так будут же они у нас кирпичом ружья чистить! Чай вприкуску пить, чтобы слишком сладко не казалось! И - по какой-то дикой ассоциации из ещё более глубокой дали: конину будут жрать!
Потом опомнился: да знают ли «они» в своём всемирном левшевании о нашей ревности?

Ничего они не знают. И даже мало интересуются. Там у них чистая медицина: у кого что природа пометила, те и сбиваются тотчас в союз, и идёт у них борьба за права: петиции, депутации, демонстрации. Шествия гомосексов, лозунги лесбиянок. Если доводить до полной художественности – Союз рыжих. Блеск! Союз лысых… Ну, в связи со скинхедами это теперь даже на грани приличия. Если же напортачила что-то генетика с шейными сосудами и правой половиной мозга, то есть поворотила ручейки крови налево… да не напортачила «природа», а начислила аванс на случай какого-то левого поворота событий – ведь каждый десятый в человечестве левша! – то сам бог велел собраться в союз этим самым… левшам.

Простите, что-то тут не про нас писано. И множественное число этих левш… левашей… левшей – звучит по-русски несколько натужно. Ни в какой такой Союз наш брат не уместится, даже если перепьётся с англичанами вусмерть.
Почему?
Потому что наш Левша может существовать только в единственном числе, и ни в какой строй сам не встанет. Никогда. Разве что в тот, где «шаг вправо, шаг влево считается побег». Но сам – ни за что!

– Как?! – вы скажете. – Разве миллионы русских людей не признали этого косого уникума всенародным героем? Разве сотни таких вот умельцев не пустились расписывать рисовые зёрнышки, строить кораблики в яйце, переписывать тексты на миллиметровые клочки бумаги – словом, ковать блох? Лесков такого даже и не ожидал, не знал, как ему с этим казусом справиться: то уверял, что сам «Сказ» придумал, то что в Сестрорецке от рабочих записал, а когда понял, какова удача, то попробовал повторить рекорд – и ничего не вышло: «Леон, дворецкий сын» канул в небытие, а тульский косой продолжил триумфальное шествие.

Тут англичане хватились и язвят:
– А зачем эти подвиги? Блоха-то подкованная – не пляшет!
А потом и сами поняли: если бы эта блоха плясала дальше, - весь шарм пропал бы.
Потому что совершает подвиги русский умелец – не зачем, а так, для духа. Или для потехи, что, можно сказать, одно и то же. И существует наш Левша – сколько бы ни было у него последователей и подражателей – только в единственном числе. Никаких союзов! Союзы (спилки, партии, сообщества, фракции, лиги) – это для ориентировки в предсказуемых ситуациях. А наш герой хорош только в непредсказуемой. В уникальной, чудной, чудесной, дурацкой, немыслимой, неповторимой.

А русская власть и её законы, жестокие до степени неприменимости?
А законы – попытка скомпенсировать «кач души» при исполнении этих законов. И советские пятилетние планы – война, объявленная русской непредсказуемости и необязательности. И вся наша наука – попытка исчислить и растиражировать то, что с косого глаза русский умелец делает интуитивно и безошибочно. На то он и Левша.

Так голову же ему разобьют! Башку о парат расколотят!
Точно. Расколотят. И это будет очередная русская реакция предсказуемости на непредсказуемость.
Вздохнёт Лесков: «машины сравняли неравенство талантов и дарований» - и передаст завет на будущее, и узрит его наследник и последователь косого мастера среди умельцев Третьего Тысячелетия… даже если запишут такого чудика в какую-нибудь мировую лигу.

* * *
 
ЯСНОСТЬ ЗЛА, СМУТНОСТЬ ДОБРА
 
Люди, знающие историю гитлеровского райха, не усомнятся в том, какова эта «ясность» в немецком оригинале: «Банальность зла» - название книги Ханы Арендт о Карле Эйхмане. «Смутность» же в современной немецкой историографии обозначается несколько более тяжеловесно: «Внутренняя противоречивость добра». Это тоже название книги: Саул Фридлендер о Герштайне. Поскольку два последних имени – сравнительно со всемирно-славным именем антифашистки-писательницы Арендт и со всемирно проклятым именем фашиста-палача Эйхмана – известны мало, поясню, что Фридлендер – еврейский публицист, а Герштайн причастен к деяниям немецких спасателей – тех немногих, что в гитлеровской Германии старались евреев выручать: прятали, подкармливали, убирали из смертных списков, устраивали побеги.

А сам этот сюжет я беру из только что вышедшей книги Самсона Мадиевского «Другие немцы. Сопротивление спасателей в Третьем Райхе». Книга вышла в Москве, а автор её (начавший своё научное поприще когда-то в Советской Молдавии) живёт в Германии. Четверть текста – не немецком языке – скрупулёзные ссылки на источники. Четверть финальной страницы – благодарность институтам, архивам, музеям и отдельным гражданам, предоставившим материалы. Рядом с дюжиной германских адресов – один израильский: Яд Вашем.

Отдавая должное научной (немецкой!) выверенности этого труда (для нас – просто первопроходческого), приведу перечень глав, чтобы масштаб работы Мадиевского стал ясен: история проблемы и источники; виды и формы действий; мотивировки спасателей; социо-психологические их характеристики; их взаимоотношения с немецким населением; грозившие им кары и, наконец, их (то есть немцев, которые выручали евреев) самооценка.

Зло – ясное: немецкая однородная общность очищается от евреев; всякий, кто этому препятствует и укрывает врагов райха, - предатель; народ кричит «хайль!», и в этом общем вопле исчезают различия рабочих и студентов, солдат и интеллектуалов, немецких матерей и отцов режима, съевших общий немецкий суп и причастившихся к расе сверхчеловеков.
Добро, напротив, смутно, противоречиво, неясно, часто немотивированно. Социальная база сопротивления зыбка и неуловима. Евреев спасает вчерашний социал-демократ (уже в лагерном бараке) и графиня-аристократка (в своём роскошном имении), гестаповец (выправляющий документы) и проститутка (в бардаке выдающая еврея за своего клиента).

Рискуют они страшно: по законам военного времени (и предвоенного тоже) спасатели ставят на карту свои жизни.
Во имя чего?
На этот-то вопрос и нет однозначного ответа.
Простейший случай: евреев спасают за вознаграждение. Подкупить можно кого угодно. Эсэсовец, которому еврейская семья отдаёт все свои сбережения, обещает переправить её через пограничную реку….
Вы спросите: а еврейская семья не боится, что этот немец донесёт или, на худой конец, просто «кинет» несчастных в ту же реку и останется на берегу с их деньгами? Вопрос особенно хорош в русской интонации…
Ответ: во время переправы немец посадил еврейского ребёнка на закорки; волной ребёнка смыло; и вот этот немец нырнул за ним, вытащил за шиворот, спас и – доставил-таки на тот берег, как обещал!
Не исключено, что этот эсэсовец на другой день отправил других евреев в лагерь смерти. Выполняя служебный долг! Ответ – в немецкой интонации…
Положим, тут – пунктуальная верность договору. Денежному. Но ведь спасали же и без всякой выгоды!

Таились, конечно, среди спасателей идейные противники нацистского режима. Попадались не идейные, а просто «буржуазно-порядочные» немцы, христиански-терпимые к иудаизму. Или, наконец, лично знакомые или дорогие жертвам: бывшая немецкая прислуга выручала бывших еврейских хозяев; немецкие няньки спасали выращенных ими еврейских детей; «арийски чистые» немки правдой и неправдой вытаскивали из застенков и облав своих еврейских мужей.
Это всё объяснимо.
Но если не было ничего этого, никаких личных мотивов, никаких вообще личных побуждений, - а всё равно спасали «непонятно почему» - вот это как объяснить?
И ведь не просто против режима оборачивались действия таких спасателей, а против огромной массы людей, захваченных эйфорией гитлеризма! Если угодно, спасатели шли против народа. И главная опасность была – не в бдительности спецслужб, являвшихся с обысками, а в повальной бдительности соседей, по доносам которых и являлись с обысками полицаи или жандармы. А если вместе с ними являлся и еврей-предатель, тут уж вообще всё рационально объяснимое кончалось…
И всё равно – спасали!

Военное время – страшное. Тут воешь со всеми, как волк в стае. И из драки не выскочишь. Допустим, немец спас еврея и помог переправить его в лес. А в лесу – партизаны. Есть у этого немца гарантия, что еврей, получивший в лесу оружие, не убьёт его в бою?
И всё-таки – спасали.

Еврейская девочка после войны разыскала своих спасителей, поехала к ним в деревню, чтобы отблагодарить. Те выслушали, выразили удовлетворение, а потом тихо попросили никогда не появляться больше. Потому что в глазах односельчан их подвиг выглядел попрёком, воспринимался как вызов к покаянию, а то и как провокация: односельчане вовсе не собирались каяться, у них не было ни сил, ни желания отвечать за Гитлера – душевные силы на это нашлись разве что у следующего поколения…

А сами спасатели - чувствовали ли себя героями? Да нет же! До конца дней их мучила совесть. Помогли одному, а сотне помочь не могли, и этот кошмар заставлял их молчать… то ли о своём подвиге, то ли о своём бессилии.
И всё равно ведь спасали!
Да что же это в человеке - в условиях тоталитарного режима, в разгар войны, идя вразрез с настроем «народной общности», вопреки доводам разума, вопреки инстинкту самосохранения, без всякой надежды – идти на такое? В тисках райха – спасать евреев, в тисках диктатуры пролетариата – спасать дворян, буржуев, попов, в тисках веры – спасать еретиков веры.

Даже и не спасать. А провожая на гибель – просто взглянуть в глаза отверженному, незаметно пожать руку, шепнуть «Держитесь…»
«Мы видели, как они несчастны, не могли же мы не поддержать их…»
На дне души присягнувшего солдата, безотказного винтика системы, безропотного раба божьего – таится что-то, не дающее человечеству окончательно озвереть.

Хотя бы одного спасти. Хотя бы одному спастись.
«Кто спасает одну жизнь, спасает целый мир». Это цитата из Талмуда. С.Мадиевский свидетельствует, что она в большом ходу у современных немецких историков.
История полна смут. Чтобы их вынести, нужны мгновения ясности. Чтобы не снесло мутной волной во время очередной переправы.

* * *
 
КАК НАУЧИТЬСЯ ТЕРПИМОСТИ?
 
Посещать раз в неделю уроки Закона Божьего? Любые уроки могут быть полезны. Только ведь нетерпимость не привязана исключительно к религиозным чувствам и конфессиональным обетам. Она зависит от всего хода жизни, точнее, от степени невыносимости этой жизни. И между прочим, круче всего – внутри конфессий.

Прочёл я несколько читательских писем – об этом самом: о введении в школах курса православной культуры.
Промывание мозгов! Дичь! Нечего тут дискутировать! Накушались мы уже идеологии при Советской власти - опять хотите детей уродовать? Мракобесы! А вы коммунисты! А вы плешь проели своим атеизмом! Дарвиновскую обезьяну подделали! Это вам не Советский Союз! Нет, это ВАМ не Советский Союз!
В этом стиле обмениваются мнениями вовсе не представители разных конфессий, а люди одной общей культуры, одной страны, одной судьбы. Узнаю темперамент! При наших отцах и дедах к стенке ставили за симпатии к царизму, при наших детях и внуках припирают друг друга к стенке за симпатии к коммунизму. За что боролись, на то и напоролись. Нор-маль-но!

Но раз уж прицеплена нынешняя нетерпимость к вопросу о том, пускать или не пускать ребенка на уроки православия, - отнесусь к проблеме.
Когда я учился в школе, там и духа церковно-православного не было. Так что Евангелие я прочёл в зрелом возрасте по здравому выбору. И в Коран, и в Тору заглянул, жаль, что мало успел. Верующим не стал, но православную ауру, в которой (и в борьбе с которой) выросла русская культура, осознал. Считаю себя русским православным атеистом и не нахожу в этой формуле ничего абсурдного.
Лучше было бы, если бы мне втемяшили Закон Божий с младых ногтей? Не уверен. В таких тисках штампуют либо доверчивых рабов Божиих, либо (если взыграет нормальное юношеское бунтарство) воинствующих безбожников. Которым впоследствии жизнь вправляет мозги. Как, впрочем, и рабам Божиим.

Нетерпимость определяется не тем, какой балл в аттестате. Она воспитывается (и преодолевается) всем ходом жизни и судьбы.
Есть во мне нетерпимость?
Есть. С детства – нетерпимость к богатым (особенно если наглые). Военное сиротство сказалось, скудость послевоенная. Сейчас это ослабело, просто потому, что есть возможность с богатыми вообще не знаться.
С детства же – на всю жизнь – неслабеющая нетерпимость к расизму. Тут Гитлера надо благодарить с его сверхчеловеками. Никто меня этому не учил, кроме самой войны. Никакой предварительной школы с её уроками. И мой – тоже на всю жизнь - интерес к диалогу разных национальных душ – не причина, а следствие. Результат ненависти к нацизму.
И нынешняя моя нетерпимость к террористам – не оттого, будто я не знаю, что написано в Коране, а оттого, что берут заложников, взрывают дома, объявляют войну. Кончится этот джихад – исчезнет и нетерпимость. А не исчезнет – так прицепится к чему-то ещё, кроме веры. К социальному происхождению, например, - как уже было. К глобализму – регионализму. И на любой случай своё Писание отыщется. Из всякого символа веры можно и саблю извлечь, и ветку мира.
А детей на уроки – лучше отпускать, чем удерживать. Потому что знание лучше невежества.
Дайте только возможность юной душе – пусть факультативно! – выслушать уроки и другой веры. Чтобы пробудить в этой душе критический разум.
Что запишут в аттестат зрелости – вопрос второй. Хотя и важный.


* * *
 
УТРО ПОЭЗИИ
К 50-летию «Дня поэзии»
 
Странно, но этот первый выпуск, этот провозвестник Дня, этот зелёный лучик начинавшегося рассвета-расцвета, этот «День поэзии» номер один - был, кажется, вовсе не рассчитан на долгую жизнь: ни на полку не поставишь несуразно большую тетрадь, ни от сгибов не убережешь тонкую бумагу обложки. Эфемерность! Но именно по странности своего издательского вида это чудище сразу стало претендовать на беспрецедентное внимание.

Я помню, как магически действовала прежде всего зелёная обложка, навылет испещрённая автографами поэтов. Она была немного похожа на ту легендарную скатерть в литературном музее, где хозяйкой салона вышиты имена знаменитых гостей, расписывавшихся мелом. Но здесь всё было и демократичнее, и веселее: чуть не полтораста подписей: от Маяковского и Есенина до… Александра Голембы и иных неведомых мне стихотворцев: удовольствием было сидеть и разбирать их фамилии, словно это не обложка книги, а… послание.

И такое же действие нежданной раскрытости производил широкоформатный игинский шарж, где три десятка авторов (и вся редколлегия) были собраны «вокруг стола», причем мгновенно узнаваемые корифеи вроде Симонова и Твардовского соседствовали с персонажами, словно забежавшими «со стороны» (и даже забредшими – так тихонько стоит почти на обрезе картинки Владимир Соколов, явно не знающий себе настоящей цены).

Что могли мы знать в тот момент о новом поэтическом поветрии? Я был выпускник филфака МГУ и мнил себя причастным к читательской элите, но и мне надо было дожить двенадцать лет до первой публикации в «Дне поэзии» и четверть века – до иронического этюда «Ночь поэзии». Что я мог знать? Только чуял свежесть порыва. Да и все чуяли.

Кажется, редколлегия первого выпуска делала всё, что не спугнуть удачу, то есть не спровоцировать окрик сверху: может, оттого и «глушили резонанс», что не день, а век поэзии видели в мечтах, и потому из суеверия делали вид, что ничего особенного не происходит. И заседания не в официальном офисе проводили, а по очереди дома у коллег, и к читателям обращались в таком стиле: «Это не парад и не смотр… Это один из обыкновенных дней нашей поэтической жизни…»

Ну, да, из «обыкновенных» - так мы и поверили! Это сейчас кажется, что четверть века, которые продержалось издание, не бог весть что (его смела Перестройка, позволившая все говорить без рифм, впрямую), но тогда, в 1956 году, казалось, что только в рифму можно говорить последнюю правду, только в состоянии сомнамбулического всеведения можно воспринимать её.

Я был потрясен прочитанным.
Три поэта подействовали особенно.
Каким-то чутким, ломким, прозрачным, доверчивым ожиданием – Евтушенко. «Он встанет, узнанный, над миром и скажет новые слова…» Что-то брезжит в туманном будущем, что-то вырисовывается в мареве у горизонта, что-то трогает в лукавом: «не знаю я, чего он хочет…»
А в контраст – горькое возвращение Заболоцкого из лагерной жути. «Всё ли вы забыли?..» - там, в занесённом снегами прошлом, в прахе небытия, в непоправимости немоты? Как страшно это действовало в «Прощании» с ними: «столбики из пыли»…
Евтушенко был – разведчик грядущего, Заболоцкий – вестник прошлого, а настоящий поэт настоящего, властитель дум моих 1956 года, конечно же, Леонид Мартынов.

В час ночи
Все мы на день старше.
Мрак поглощает дым и чад.
С небес не вальсы и не марши,
А лишь рапсодии звучат…

Вальсы… Не надо искать в этом ничего «венского». Для того времени вальс – синоним весёлого времяпровождения, лёгкого бездумья. А что, вы хотели бы, чтобы Мартынов рок-н-ролл или буги-вуги помянул как символ гульбы? Нет, хватало тогда и вальса…
Марши… Ах, вот тут попал он в точку! Через полвека – русский марш, антирусский демарш… И допрос: можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь? Так и хочется переспросить: а ты эту площадь строил? Хоть один дом на ней?
Нет, не вальсы и не марши, но рапсодия мартыновская звучала во мне: горькое сказание о народе, то ли вышедшем из смертельного испытания, то ли готовящемся к нему…
И теперь звучит.
 

Обсудить на форуме

Опубликовано с согласия автора.

Дата публикации: 2 декабря 2006 года.

(с) Лев Аннинский, 2006

(с) "Венец", 2006