Со страницы автора на "Плато холодного ветра"
___
Живёт на свете девочка, зовут её Саша. Или Варья. Ничем особенно не примечательна, разве что волосы рыжие да глаза, говорят, тоже  - но это ведь  ничего особенного на самом деле. Просто ей всегда хотелось быть как мама и Пеппи Длинный Чулок. В детстве она гоняла с мальчишками в футбол, падала с деревьев и очень любила сладкое, потом подросла, закончила школу, так и не дотянув до серебряной медали, в чём были повинны исключительно физика с химией...Поступила в институт,  с удовольствием там училась и почти уже получила на руки диплом лингвиста-переводчика. Всё это время она продолжала неумело рисовать, фотографировать, петь и писать стихи, постепенно научилась неплохо танцевать, стала путешествовать, продолжает иногда падать с деревьев, лепить снежки, пускать бумажные кораблики по весенним ручьям, собирать каштаны по осени, сама не зная, зачем, и совсем перестала играть в футбол. Она учит кого-то английскому языку, вяжет разноцветные несуразности и иногда играет на гитаре. А ещё она пишет сказки. Не плохие и не хорошие - ровно такие, чтобы кто-то улыбнулся, чтобы кому-то стало чуточку теплее и светлее, а может быть, немного чётче увиделась та или другая ниточка чьей-то жизни. Среди этих сказок про всё на свете есть цикл историй про Академию Магии, про добро, которое, если очень захочет, высмеет всё дурное на свете. Потому что оно бывает смешным, неловким, ярким, наивным и очень любит этот мир. Очень-очень.


_______
http://www.taiellor.ru/varya-text/son_na_kryshe.html



На стеклянную крышу мерно падали капли дождя, выстукивая им одним понятную мелодию, а из глубины зала, там, где пыхтела чайником и улыбалась свежими пирожными кухня, доносились головокружительные запахи корицы, ванили и шоколада.

Она написала это кафе около года назад. Ей было тогда ужасно одиноко и тоскливо, и больше всего на свете хотелось тепла и высоты – вот и получилось, что крохотный, очень уютный зал на десять столиков угнездился на последнем этаже кирпичной девятиэтажки. Дом стоял почти на краю обрыва, резко уходившего вниз к речному берегу, из его окон была видна чуть ли не половина городских крыш. Вдоль стен по всему залу тянулись полки и стеллажи, и на них, если приглядеться, можно было обнаружить всё, что угодно – книги, музыкальные инструменты, чётки, амулеты, карты, вазы с цветами и без, свечи, чьи-то заметки в блокнотах, зарисовки, колокольчики и даже просто мысли, уютно устроившиеся в расписанных подсвечниках…Столики тоже гнездились у стен, а ровно посередине зала было разгорожено небольшое пространство, с которого, если поднять голову, смеялось небо: то ли часть крыши, заменённая на стекло, то ли просто необыкновенно большое мансардное окно –  просто слишком хорошо, чтобы задаваться дурацкими вопросами…

Лесса улыбнулась, отхлебнула своего любимого чая с васильками и шиповником и невольно вспомнила, как однажды совершенно случайно увидела на фонарном столбе объявление – зелёные буквы на бежевом листе: новое кафе «Сон, который живёт на крыше» приглашает посетителей. Она тогда удивлённо сорвала бумажку с адресом, сама не зная, зачем, просто из-за названия, наверно, и совершенно не собиралась посещать таинственное заведение. Но как-то, совершенно не зная, куда деваться, в отчаянии искала что-то в карманах и почти сразу наткнулась на бежевую полоску – улица, дом, этаж. Девятый. Это было именно то, что нужно – кафе на верхотуре, место, где можно оторваться от земли и от неуёмных глупостей, забредающих в лохматую голову.... Девушка узнала его с порога – это было то самое кафе из её сказки, точь-в-точь, как будто кто-то методично сверялся с текстом, расставляя книги на полках и раскладывая по столикам блокнотики, в которые посетители могли записывать странные истории, приходящие им в голову на этой крыше, а потом уносить их с собой или же оставлять на стеллажах, пополняя коллекцию.

Когда она рассказывала об этом, мало кто удерживался от снисходительной улыбки – мол, что за ерунду говоришь: написала кафе! Просто кто-то прочитал твою сказку и подумал, что идея и правда неплохая – таких же чокнутых, как ты, в городе немало, так что заведение наверняка будет пользоваться спросом. Ещё и на рекламе сэкономили – кафе из сказки, ещё бы! А ты, глупая, думаешь: написала. Все вы, писатели-сказочники, такие – мните, будто вокруг вас вращается мироздание…Услышав это в первый раз, Лесса только поморщилась, во второй – удивилась, в пятый – расстроилась, а после десятого и вовсе зареклась кому-то рассказывать о том, как сбываются её сказки. Тем более что сбывались они и правда странно: то, чего хотелось больше всего на свете, вот сейчас, сию же секунду, могло придти через месяц или год, а чаще всего не приходило вовсе, или приходило, но изменившись почти до неузнаваемости. Бывало, она встречала на улицах людей, похожих на тех, что ей снятся, а потом появляются на бумаге чернильно-буквенными портретами задорно-обыденных чудес, или находила на подоконнике свечи, которых вечером совершенно точно не было – они пахли апельсинами и всегда чуточку дымили снежно-белым…И всё бы хорошо, только вот порой она начинала верить им, людям, отрицающим чудеса и сказки. Ей говорили, что она попусту тратит время, что глупо это – марать бумагу и думать, что от этого хоть что-нибудь изменится, что лучше пойти в детский дом и помочь там, чем умеешь. Она и пошла, и помогла, чем умела – играла с детьми, вязала им одежду...и рассказывала сказки. А дети слушали внимательно, тихонечко прислонившись друг к другу, и понимали что-то своё – она подозревала, что это «своё» было куда вернее, чем всё, что она могла придумать за всю свою образованную, взрослую жизнь – а потом воспитательницы возмущённо показывали Лессе портреты добрых драконов, сцены спасения оных от капризных принцесс и ещё много-много всего, говоря, что, мол, нечего морочить детям головы всякими глупостями – это неправильно, жестоко и совершенно непедагогично, в конце концов. Только вот не была она педагогом – она была сказочником и ничего не могла бы с этим поделать, даже если бы хотела, хотя в графу «профессия» это простое слово почему-то упорно вписываться не желало.

И вот она в очередной раз, устав от тоски и холода, сидела за дальним столиком в написанном ею же кафе, пила травяной чай и задумчиво выводила в блокноте строчку за строчкой, совершенно позабыв, что «толку от вас, писателей, ну никакого – только и умеете, что ерунду выдумывать и головы морочить» и  даже про «бесполезную вашу жизнь». Иногда она страшно уставала верить сама в себя, думала, что и правда глупости всё это и пользы от неё ни на грош…А ведь, чтобы чудеса сбывались, очень нужно, чтобы в них кто-нибудь верил, да и сказочникам тоже – очень-очень нужно, чтобы в них верили, иначе однажды утром они просто растворятся в густом тумане и исчезнут насовсем, оставив после себя того же человека, с теми же волосами, тем же голосом и той же походкой, только глаза его перестанут отражать ясное небо даже в самые хмурые дни, а из карманов и рюкзаков исчезнут бесконечные блокноты и огрызки карандашей, и цветные мелки и даже – о ужас! – мыльные пузыри…И ровно когда Лесса, думая обо всём этом, была готова не по-сказочному, а совершенно по-настоящему расплакаться, её за плечо трогала очередная история, в которой чудеса мешались с бумажными салфетками и вязальными крючками, а земляничные бантики обязательно снились к солнечному утру…И она увлечённо покрывала листы блокнота косыми строчками, а потом переписывала сказку в тетрадку, которую всегда носила с собой, а блокнот возвращала на ближайшую полку, чтобы в следующий раз в порыве вдохновения схватить другой, а может тот же самый, и поселить в этом удивительном месте ещё одну волшебную историю. Просто так правильно, вот и всё.

Лесса как раз поставила последнюю точку в сегодняшней сказке и хотела было позвать улыбчивую официантку, чтобы попросить ещё чайничек и вооон то пирожное, которое уже второй час так заманчиво смотрит на неё с витрины…Заливисто рассмеялся дверной колокольчик, пропуская в зал гулкие шаги и их обладателя – человека в коричневой фетровой шляпе и радужном шарфе. На его плече звенел нашитыми бубенчиками потрёпанный рюкзак, а на левой штанине старых джинсов было вышито солнце…

- Можно прочитать? – он отодвинул соседний с Лессой стул и уверенно потянулся за блокнотом.

Сказочница невозмутимо кивнула. В этом кафе не было нужды знать человека, чтобы делиться с ним всем на свете – неправильные люди сюда просто не приходили, таково уж было свойство бежевых клочков бумаги, только в особенных случаях появляющихся на фонарных столбах…

Официантка принесла заказанный чайник и две чашки. Мужчина, не отрываясь от блокнота, левой рукой разлил чай, и ни одной капли золотистого отвара не упало мимо. Ещё полчаса назад хмурое небо очистилось и теперь дразнилось солнечными лучами с потолка и из окон; зале было пусто, и его весь заполнили ещё влажные после дождя крыши, и умытые городские фонари, и детский смех из соседнего двора, и непередаваемо нежный вкус ванильного мороженого в летний полдень…

Девушка с недоумением смотрела на встрёпанного мужчину, сидящего напротив – он давно прочитал её сказку и теперь, закрыв глаза, с наслаждением пил чай из белой чашки, а вокруг него летали разноцветные бабочки. Допив, он поставил чашку на стол, внимательно посмотрел на Лессу и улыбнулся:

- То, что ты сомневаешься – правильно: ни в коем случае нельзя считать себя всесильным. Это позволено только богам, да и то не всем, впрочем, даже те, кому позволено, не всегда хорошо кончают, ведь забыться – это так просто, а потерять себя в забытьи – и того легче. Всё правильно. Кроме одного – когда ты чертишь дугу на мокром песке, ты думаешь, что следующая волна смоет её бесследно. А это более чем не так.

Она хотела было ответить, сама толком не зная, что, хотела попросить совета…Ей так давно нужно было поговорить хоть с кем-нибудь, кто не назовёт её фантазёркой и кому не надо объяснять, зачем на одежду пришивают колокольчики…Но ветер распахнул ближайшую к девушке оконную створку, больно ударив Лессу по лбу, она на миг зажмурилась, а когда открыла глаза, в зале было пусто. Только бабочка, уснувшая на краешке второй чашки, не давала подумать, что всё это ей просто примерещилось…


Прошло много дней, и Лесса успела позабыть про странную встречу в кафе. Она смотрела яркие сны, сбегала с пар и писала стихи  на асфальте – всё было, как обычно. Только вот…Только она стала замечать странные вещи – солнце как будто ярче светило по утрам,  прохожие чаще улыбались ей вслед, и ещё – в кафе на её имя стали приходить письма. Обыкновенные бумажные письма от незнакомых людей, в которых ей рассказывали, как сбываются её сказки…Удивительно…они откуда-то знали о сказочнице, они не смеялись – они…они просто верили в неё, все эти чудесные люди, и от их веры ей становилось радужно и светло, и так легко леталось на этих вот бумажных крыльях, исписанных косыми строчками…Она улыбалась этим людям, миру, городу и самой себе, а чей-то родной голос тихонько нашёптывал в левое ухо: «Когда ты чертишь дугу на мокром прибрежном песке, ты думаешь, что следующая волна смоет её бесследно. А это более чем не так…Она просто спрячет её, чтобы потом, когда придёт время,  ты увидела сразу весь рисунок…» И всё наконец-то было правильно.



_______________
http://www.taiellor.ru/varya-text/skazka_o_skazochnike.html



- А сейчас о погоде в регионе…- доносился из кухни бодрый голос радиоведущей.

Сказочник еле заметно прищёлкнул пальцами, и стало тихо.

У него болела голова. Он пытался, приложив обожжённые ладони к вискам, унять боль, вытянуть эту тоненькую прозрачную ленту кончиками пальцев…Но у него ничего не получалось. Он лежал на диване, глядя в потолок: там  ветер лениво разгонял облака, которых почти и вовсе не было. Его небо было тихим и летним – где-то середина июня, так ему казалось, хотя за окном стоял свинцовый декабрь, десятые числа, тоска…Он, как ни старался, так и не смог полюбить свинцовую тяжесть вечных полусумерек этой зимоосени. Он любил высокое, ледяное, но всё-таки пронзительно голубое зимнее небо, яркое, холодное солнце, до слёз радовался пушистому снегу…Но свинцовая хмарь…Нет, это слишком. И у него в Доме всегда было тёплое июньское небо. Или апрельское, в котором эхом звучит капель, или августовское – ночное, с яркими близкими звёздами, или сентябрьское – с падающими в чуть привядшую траву яблоками…

Он засмотрелся на маленького интеллигентного дракончика, пролетавшего по его небу по своим делам: может быть, на чай к знакомой принцессе, или погонять мяч с каким-нибудь рыцарем (предварительно потребовав от него снять доспехи, чтобы не гремел…рыцари почему-то такие гремучие…). Дракончик был ещё маленький, весело махал крыльями и пытался заворачивать импровизированные пируэты, которые у него, честно говоря, получались через раз…

Сказочник улыбнулся, забывшись, и тут же поморщился от боли. Он прикрыл глаза и провёл ладонями по лицу сверху вниз, стирая залёгшие на нём тени. Он не мог пойти в поликлинику и пожаловаться на головную боль: его спросят, почему вся спина в шрамах, что за странные вещи показывает рентген, почему ладони в ожогах и какого всё-таки цвета у него глаза …и что он ответит? В том-то и штука.

- Что, голова болит? – сочувственно произнесли совсем рядом.

Он вздрогнул и открыл глаза: на полу маленькой комнаты, изо всех сил стараясь ничего вокруг себя не уронить и не сломать, сидел тот самый дракончик. Он был совсем юный, но крохотной комнатке вполне хватило для маленького стихийного бедствия: он всё-таки смахнул стопку книг со стола и подсвечник с тумбочки, очень смутился и тут же задел хвостом кота, забившегося под стул.

Сказочник посмотрел на его виноватую физиономию, на осколки подсвечника и шипящего из угла кота и расхохотался.

- Уже почти нет, - удивлённо ответил он, отсмеявшись. – Извини за истерику, - он виновато улыбнулся. – Зато помогло.

- Да я не сержусь, что ты, - дракончик очень старался не шевелиться, чтобы не уронить ещё что-нибудь. – Просто когда летишь, смотришь вниз и вдруг видишь там, где были зелёные поля, бездну, посреди которой – крохотный островок, а на нём лежит человек и смотрит в небо…Возникает, знаешь ли, желание спуститься и спросить, что случилось.

- Бездну?..Это…это что, я? Это из-за меня?? – Сказочник ошеломлённо смотрел на гостя. Он побледнел, потом стремительно покраснел, а потом цветом лица стал напоминать недозрелый помидор – зелёный в красноватое пятнышко.

- А ты разве не знал? – удивился дракончик. – А, ты, наверное, ещё маленький.

«Сам, можно подумать, большой и мудрый,» - чуть было не огрызнулся Сказочник.

- Просто сказки так устроены: когда Сказочник грустит, у нас идёт дождь, когда радуется, на небе радуга, а когда он на грани чего-то очень тёмного и жуткого, мы видим бездну. Не бойся, если это недолго, ничего страшного с нами не случиться, - поспешно объяснил он, увидев, что Сказочник уже почти сполз на пол со стыда. – Всякое бывает, знаю, и мы ведь всегда за тебя…Просто…может быть, ты не будешь грустить?

Дракончик смотрел на своего создателя тепло и сочувственно, как смотрят на больного ребёнка, который съел на улице мороженное, хотя мама ему запретила, и простудился: вроде и сам виноват, но ведь плохо ему, горемыке…

- Прости…я…я просто не знал…Мне никогда никто об этом не говорил…

- Ну конечно же не говорил – ты ведь самоучка, да?

Сказочник снова покраснел.

- Да…

- Ну вот видишь! Всё хорошо. Просто ты не забывай, что у тебя есть мы, и почаще поглядывай на небо. А я полетел, а то у принцессы Мелиссенты чай остынет, а она терпеть не может по сто раз ставить чайник.

Сказочник удивлённо глянул на дракончика, а тот успокаивающе пояснил:

- Да нет, она на самом деле хорошая, просто избалованная.

И исчез.

А через секунду Сказочник увидел в июньском небе удаляющийся силуэт своего гостя. Видимо, расправлять крылья прямо в комнате он просто не рискнул…

Странное дело: раньше, если он пытался улыбнуться, голова тут же отзывалась дикой болью, а уголки губ как будто сопротивлялись…А когда дракончик его рассмешил, в первые несколько секунд его обожгло болью как огнём, с ног до головы, он даже боялся, что потеряет сознание, а потом вдруг резко отпустило…и стало хорошо и легко, как будто и не было ничего...

Только сам он, наверное, никогда бы не решился рассмеяться. Мог, но не решился бы – едва представив, как будет больно…И вот его научила собственная сказка. Та самая, которую он больше всего любил – про дракончика, который учился летать.

Сказочник встал с дивана, подхватил на руки тут же выскочившего из-под стула кота, посадил его на плечо и пошёл на кухню заваривать чай. Он не так давно ставил чайник, но тот уже почти остыл. Ничего, он же не принцесса – может и ещё разок поставить…Он улыбнулся, и у него это получилось так легко, что за спиной начали пробиваться крылья. Нет, определённо, никаких врачей – у него на спине живого места скоро не останется, если так пойдёт и дальше. Жизнь такая сложная штука, что крылья каждый раз приходится растить заново, а от старых, сгоревших, остаются шрамы…Но не объяснять же это им, в самом деле.

Ему почему-то казалось, что глаза у него сейчас зелёные, а в том, что на небе в комнате тихо светится радуга, он и вовсе не сомневался. Сказочник  вернулся в комнату с чашкой чая, осторожно расправил крылья – окрепли ли? – взмах, и он уже в родной васильковой высоте, и его сказка, конечно, рада ему…


Сказочник сидел на радуге. Рядом с ним стояла наполовину полная чашка травяного чая, а он, забыв обо всём, что-то увлечённо писал в небольшую тетрадку. А внизу, на зелёном полотне поля, прямо из воздуха ткался замок…

__________
http://www.taiellor.ru/varya-text/o_legendah.html


«Говорят, однажды он вернётся, и солнце засветит ярче, и птицы запоют громче, и будет это великий день, самый лучший в её жизни…»

Она порвала листок и выбросила его в окно. Просто ещё одна глупая легенда, ничего больше. Сколько их уже было… Невысокая рыжая девушка сердито громыхнула кастрюлями, которые только что вымыла и теперь, вытирая, убирала в шкаф.

- Тоже мне, герой…Тоже мне, «храбрец, каких не видел свет». Тоже мне «великий день»…Ну что за глупцы эти летописцы? Как можно быть такими наивными?..

Вернётся…Конечно, вернётся через пару недель, с очередной раной, со сломанной рукой и пригоршней синяков. Она снова будет перевязывать его раны, делать компрессы и кормить с ложечки, а он - виновато улыбаться, как всегда, и говорить, какой он у неё непутёвый дурак.  Чтобы, выздоровев, однажды утром снова отправиться искать какой-нибудь чудодейственный цветок, добывать гномье золото или просто странствовать в своё удовольствие. А ей оставит клочок бумаги со словами: «Люблю тебя, сестрёнка!» на подушке  и ворох грязных бинтов в углу.

- Герррой…- проворчала она, вдруг тревожно добавив. – Хоть бы вернулся, чтоли…

- Госпожа Лара! – робко послышалось из-за двери.  Девушка хотела сделать вид, что её нет дома, но после пятого окрика, поняв, что проситель упорнее стада баранов, нехотя поплелась открывать.

За дверью стоял очередной ученик летописца, ещё безусый мальчишка с ворохом бумаги под мышкой и пером за ухом.   Лара снова вздохнула, но посторонилась, пропуская писца в дом. Ох и достанется же за всё это блудному братцу, когда вернётся…

Девушка посмотрела в сияющие глаза мальчишки, восторженно касающегося легенды в её лице…и послушно начала рассказывать всё с самого начала, уже в который раз. Как она ни сопротивлялась этому окружающему её героическому ореолу, достаточно было вот такого восхищённого легендой ребёнка, чтобы Сестра Героя, скрипнув зубами, начинала рассказывать истории о подвигах достославного рыцаря и великого путешественника.

Ведь нельзя отнимать у детей чудеса. Даже такие наглые, как это.


- Ну что, ушёл? – донеслось из-за открытого окна, как только Лара закрыла за маленьким летописцем дверь. Лохматая голова братца тут же высунулась из-под подоконника. – А ты говоришь всё лучше и лучше. Даже я заслушиваюсь и забываю, что в этот момент тебе больше всего хочется оттаскать меня за уши.

Она запустила в него мокрым полотенцем, но, увы, промахнулась.

- Я смотрю, на этот раз ты легко отделался.

Наглец довольно засиял единственным синяком под правым глазом.

- Чего ж вернулся, если тебя лечить не надо? – сварливо осведомилась она, не в силах сдерживать страх и тревогу, которые  она прятала так долго, теперь, когда он наконец-то вернулся. Женская сущность, и ничего с ней не поделаешь.

- Соскучился, - просто ответил он и протянул ей до этого спрятанный за спиной букетик незабудок.

Она не стала сдерживать слёзы. Зачем? Она всегда плакала, когда он возвращался. Потому что если уж плакать, то от счастья.

Лара уже привыкла по утрам готовить брату завтрак, будить наглеца в полдень, просить его починить  колесо от прялки, телегу, дверные ставни…Даже к тому, что в доме за два часа может закончиться вся еда, припасённая на неделю – привыкла. На этот раз он остался удивительно надолго…

Но однажды он влетел – порывистый, сияющий, растрёпанный, подхватил её на руки, закружил по комнате…

- Я только что! Слышал! Что в горах! Появился! Дракон! Я иду туда!!!

Она обняла его крепко-крепко, и, когда он удивлённо застыл посреди комнаты, всё ещё прижимая сестру к себе, поцеловала его в лоб:

- Возвращайся.

- Вернусь, - пообещал он, подхватил дорожный мешок, в который она успела таки сунуть краюху хлеба и ломоть мяса, и выбежал за порог.

Она стояла в дверях и смотрела ему вслед – легенде, рыцарю, герою…глупому мальчишке, которого всё тянет и тянет на подвиги.  Лара знала, что однажды брату наскучат погони и приключения, и он вернётся домой, упрямый мальчишка, сумевший стать легендой. Для всех, кроме неё.

Она заперла дом и неторопливо зашагала к лесу, с удовольствием ступая босыми ногами по мягким летним травам.

Да, он был легендой, её брат, победивший столько чудовищ, освободивший столько городов…Наглый юнец…

Рыжая девушка переступила через ствол упавшего дерева на опушке…и исчезла, тихо и нежно уносясь летним ветерком в васильковое небо.

Да, он был легендой.

А она – сказкой, живущей в деревянном домике на краю далёкого леса. Сказкой, которая сбывается каждую секунду – шорохом трав, плеском воды в соседней речке, бабочкой, присевшей на ромашку…Детским смехом в деревне за рощей…

Иногда, как бы это ни было трудно, нужно всего лишь дождаться человека, которому ты нужен больше всего на свете.  Однажды, когда ему надоест, он вернётся. И, может быть, она расскажет ему, легенде, которую знают во всех уголках света, как звонко светлеть рассветным небом в июне, как хорошо летается в высоких кронах, как это удивительно – прорастать травой по весне…Да, может быть, она расскажет ему об этом.

Если будет хорошо себя вести.


____________
http://www.taiellor.ru/varya-text/leto_prodoljaetsa.html


С благодарностью великому Мастеру Рэю Брэдбери.
 

Дуглас Сполдинг сидел на крыльце дома и смотрел на уже почти совсем тёмное небо. Ему было грустно.

В кроне липы, укрывавшей дом причудливыми зелёными ладонями, шелестел ветер, бормоча себе под нос не то истории о давних временах, не то число ступенек на винтовой лестнице какого-нибудь замка…Звёзды только-только начинали проступать на июньском небе. Ещё на пять минут – июньском. А потом наступит июль.

- Дуг, ты чего тут сидишь? Пойдём спать, поздно уже!

Том возник за спиной брата, нетерпеливо подпрыгивая, и едва не вылил ему за шиворот стакан молока.

- Сейчас, погоди минутку, - рассеянно откликнулся Дуглас, не отрывая взгляда от неба.

-Дуг, Дуг, ну пойдём скорей! Бабушка обещала рассказать нам сказку, если мы поторопимся.

Ветер снисходительно улыбнулся, протягивая Тому руку с нижней ветки липы, и нежно погладил мальчика по макушке.

Дуг, всё ещё не оборачиваясь, тихо и грустно спросил:

- Том, почему лето так быстро проходит? Вот уже и июнь пролетел, а мы и не заметили. Самый лучший месяц в году…А теперь его так долго ждать…

Если бы Дуг был девчонкой, Том бы подумал, что он плачет. Но этого просто не могло быть. Не могло и всё тут. Не может его, Тома, старший брат, плакать. Том тихонько сел рядом с Дугласом, доски крыльца приятно холодили босые ступни, а стакан молока белел в мягкой темноте.

- Молока хочешь? – Том неуверенно протянул брату стакан, не зная толком, как себя вести. Вроде же и прав Дуг, но что-то тут не так, вот совсем не так, неправильно. Ведь июнь, июль, август – это всего лишь слова, которые придумали люди. А для ветра и неба они ничего не значат. Зачем же Дуг грустит?

- Вот сейчас часы на городской ратуше пробьют полночь, и всё – прощай, июнь, - обречённо проговорил Дуг, глядя, как всё ярче проступают на небе пока ещё редкие звёзды.

- А что изменится, Дуг?

«Что изменится, Дуг, что изменится, Дуг, что изменится, Дуг?» - прокатилось по саду насмешливое эхо, хотя Том задал свой вопрос очень тихо и робко.

На эхо из дома вышла бабушка с круглыми очками в руках – она ждала внуков в спальне, чтобы почитать им на ночь любимую книжку про одного очень смелого мальчика, который не боялся времени…а они всё не шли, да ещё и шумят в саду.

- Что случилось, мальчики?

- Бабушка, Дуглас грустит, - глаза Тома умоляли о помощи.

- Дуглас, милый, что такое? – от мягкого голоса бабушки все страхи разлетались в стороны, и даже небо как будто чуточку посветлело.

- Июнь кончается, бабушка, - Дуг наконец-то нашёл в себе силы обернуться. – А это значит, что уже треть лета прошла, и теперь будет всё раньше и раньше темнеть…

- Ну и что же? – бабушка подняла брови  и даже одела очки, чтобы лучше видеть внука, несущего такую ерунду. – Неужели от этого ты будешь меньше бегать по траве или играть в мяч, неужели от этого вода в речке станет холоднее, а мороженое перестанет быть таким вкусным?

- Нет, - Дуглас робко-робко, боясь поверить, улыбнулся. Неужели ничего страшного всё-таки не случилось?

- Вот видишь. Балда ты, Дуглас, - улыбнулась бабушка, обнимая внука. Бабушкино платье пахло ландышами, и рядом с ней было так спокойно и хорошо, что Дуг рассмеялся.

Лето продолжается.

- А теперь пойдёмте, мальчики, я же обещала почитать вам на ночь.

Бабушка отправилась в дом, Том побежал за ней.

А Дуг снова посмотрел на небо, прислушался к голосу ветра в кроне липы и улыбнулся:

- Дуглас, ты балда. А лето - продолжается.

«Дуглас, ты балда», - проговорил июнь мальчику в ухо и с тихой улыбкой растаял.

Часы на ратуше пробили полночь.

http://www.taiellor.ru/varya-text/zemlyanika.html




Вдоль дороги растёт земляника. Маленькие резные листочки, нежно-зелёные, коричневатые, иногда даже кремовые или в горошек, крупный и красноватый. Стебельки покрыты мягким пухом, как детская щека – если дотронуться, кажется, будто небо тихонько качнулось над головой, устраиваясь поудобнее, и сонно улыбается, обнимая облачную подушку.

     Иногда достаточно сделать пару шагов на обочину дороги, чтобы увидеть, что весь склон раскрашен пушистыми резными листочками, и от того, чтобы окунуться в их резные тени, тебя отделяет всего лишь привычка не делать ничего странного. Есть у людей такое чудное свойство – делать только то, что нормально. Идти по дороге – нормально, купаться в реке – нормально, гулять в хорошую погоду – нормально, а вот сойти в дороги, лечь в траву  и смотреть вверх, где косой склон встречается с небом, а на границе зелёного и синего стоит раскидистая яблоня… Яблоня с широкми пушистыми ветками, вся в маленьких, ещё не созревших плодах…а мимо неё проплывает облако, в точности повторяющее очертания кроны этой самой яблони, даже ствол у белого дерева вырастает прямо из земли… Оно проплывёт пару метров с запада на восток, вздохнёт глубоко, расправив хлопковые ветки, а потом спрячется за персиковый ствол, разбавит зелёный белым и растает, как тает тень, когда солнце скрывается за облаком. У каждого дерева, каждого листика, каждого человека или дома есть своя тень – пушистое облако, проплывающее по небу ровно тогда, когда кто-то, решивший сойти с общепринятой дороги, посмотрит на него снизу вверх, так, чтобы единственным местом, куда может упасть тень от счастливых радужных глаз, было небо.

    И если кто-то, проходящий через твою жизнь, по самому краю, случайно, увидит на твоей щеке резную тень земляничного листа и скажет, что тебе не хватает воспитания и ты не знаешь правила приличий, протяни ему на ладони божью коровку. Если человек фыркнет и отвернётся – ты можешь смело продолжать валяться в траве: что бы он тебе ни сказал, это лишь отзвук далёкого грома, не больше. А если глаза потеплеют и человек протянет руку навстречу…попроси его сделать шаг в сторону от дороги. А потом ещё один, и ещё. И когда на его щеке заиграет зелёными боками тень земляничного листа, ты сможешь смело достать из кармана два флакона мыльных пузырей и совершенно точно знать, что жизнь удалась.


     А потом, когда вы уже вдвоём снова выйдете на дорогу, пересаживая божью коровку с плеча одного на плечо другого, это будет уже чуточку другой путь и чуточку другая жизнь. В ней между синим и зелёным живут мыльные пузыри. Они как бабочки садятся на листья земляники и мягко оплетают тонкой радужной плёнкой запястья того, кто только что точно так же сошёл с привычной дороги следом за тобой.

http://www.taiellor.ru/varya-text/relsy.html




Каждую осень сумерки раскрашивали город синим, а ещё нежно-серым и чуточку – кремовым, но в основном всё-таки синим. Чем плотнее укрывала город ранняя зимняя темнота, тем глубже становится цвет, в конце концов делаясь иссиня-чёрным с частыми оранжевыми пятнами фонарей. Когда начинался дождь – впрочем, отдыхать, выпить чашечку чая в одной из городских кофеен, он уходил крайне редко – поверх синей шали ложился сероватый газовый шарф, размывающий всё вокруг так, что невозможно понять, где кончается этот дом и начинается следующий, куда подевался противоположный тротуар и на чём это, собственно, держатся там, наверху, эти причудливые оранжевые шары.

На остановке не было никого, кроме него. Он стоял, запрокинув голову, и ловил на разгорячённое от ходьбы лицо мелкие прохладные капли, от которых почему-то становилось так легко на душе. Где-то слева вдруг послышался мерный гул, и через несколько секунд из беловато-серой пелены вынырнул трамвай, приветственно звякнув и мигнув фарами. Этот причудливый городской зверь, похожий одновременно на жука-пожарника и очень быстро бегущего гепарда, всегда появлялся из ниоткуда и всегда вовремя, то есть чуточку опоздав.

Юноша зашёл внутрь, окинул взглядом пустой салон, чуть приметно улыбнулся…и прислонился к двери кабины водителя.

- Ты как всегда точно по расписанию, - водитель не повернул головы, но юноша точно знал, что его слова услышаны. – Я чуть было не пожалел, что снова иду домой один.

Трамвай тронулся с места, изрядно покачнувшись, как будто с непривычки, и понёсся куда-то дальше, туда, где его совершенно точно уже никто не ждал: этот припозднившийся юноша всегда возвращался домой последним и всегда один.

- А пора бы, - как бы между прочим заметил водитель звонким девчачьим голосом, на миг повернувшись к пассажиру и сверкнув задорными глазами из-под козырька кепки.

- Нет, не пора ещё, - уверенно возразил тот, и совсем даже не вздыхал грустно втихомолку. Показалось.

- Как знаешь, - ответила девушка, снова внимательно вглядываясь в мокрые рельсы и размытые светофоры, которые, того и гляди, выпьет   прожорливый городской туман.

Ему вдруг очень захотелось пройтись по пустому салону, похожему почему-то на аллею летнего парка в утренних сумерках. Туда. И обратно. И ещё раз – от первой двери до последней. От последней – до первой. Повернувшись, чтобы в очередной раз преодолеть свои несколько метров до кабины водителя, он случайно взглянул на зеркало заднего вида над панелью приборов…и наткнулся на смеющееся лицо девушки, которую он знал уже несколько нет. Совершенно незнакомое лицо. Ему вдруг показалось, что он должен сказать что-то важное, а вот что – совершенно забыл. Вот хоть плачь.

Трамвай нырял из одного облачка тумана в другое, проскакивая пустые перекрёстки, уютно позванивая и негромко гремя округлыми боками. Справа и слева в домах уютно горели окна, и разноцветные занавески причудливо раскрашивали их, превращая в пёстрые квадратики лоскутного одеяла, а трамвай всё бежал и бежал вперёд, и сложно было сказать: то ли он всё пытается кого-то догнать, то ли наоборот – убежать от кого-то. Хотя на самом деле он просто делал очередной крюк, чтобы придти точно вовремя – то есть чуточку опоздав.

А юноша всё ходил и ходил взад-вперёд по салону, теперь уже отчаянно пытаясь вспомнить, что же такое он должен сказать и кому – этой ли улыбчивой девчонке, или маме, которая наверняка уже беспокоится, куда он опять запропастился, или той далёкой и уютной, которая всё ждёт его и никак не дождётся…Скоро, наверное,   и ждать перестанет, а может быть, уже…Он так глубоко задумался, что не заметил – его остановка давно осталась позади, как , впрочем, и трамвайные рельсы. Не было их отродясь на этой улице и не будет никогда…А трамвай как ни в чём не бывало перебирает лапами-колёсами, гремя боками в такт мерным низким прыжкам – ему ведь никто не сказал, что здесь ему не проехать, а той, что сидит за «штурвалом», виднее. Ей можно. Ей сегодня всё можно – ведь завтра ноябрь.

Трамвай остановился напротив его дома и распахнул все двери сразу, впуская в своё гулкое, уставленное коричневыми стульями сердце пряную осеннюю сырость. Юноша помахал девчонке-водителю, ещё раз окинул взглядом салон и вышел. Дверь за его спиной тут же захлопнулась, и трамвай, гремя, покатил дальше, через мгновение скрывшись в густом осеннем тумане, захватив с собой его шаги, сомнения и звонкий смех водителя, почему-то всё ещё звучавший у пассажира в ушах. Он обернулся, ища взглядом рельсы – и, разумеется, их не нашёл. И пятна света, которое только что было круглобоким шумным трамваем,   - тоже.

Он побрёл к подъезду, на ходу доставая телефон, без тени сомнения набрал на память длинный номер…

- Привет, - он потянулся было к ручке двери подъезда, но вдруг передумал, развернулся и зашагал обратно. – Слушай, а можно я сейчас приеду?.. Да, прямо сейчас. Ты же ещё не спишь? Да, скоро. На метро. Трамваи уже не ходят.

А где-то на окраине сонного осеннего города, синего от предстоящей зимы и серого от тумана и иногда – от человеческих мыслей – лёгкими ровными прыжками бежал куда-то круглобокий трамвай, высвечивая ярким жёлтым светом асфальт, на котором отродясь не было трамвайных рельсов. И совершенно точно никогда не будет.

_________
http://www.taiellor.ru/varya-text/byt_smeshnim.html




Возможно, кто-нибудь однажды спросит меня (да, наверное, и спрашивал уже раньше, только я не помню), для чего это – быть смешным? Для чего оранжевая мышь на рюкзаке, для чего мыльные пузыри всегда в кармане, для чего яркие шарфы, разноцветные вещи и танцевать на улице весной? Для чего сказки, всегда чуть приподнятые уголки губ, запах солнца на макушке, растрёпанная рыжая коса и повязывать разноцветные ленты на ветки деревьев  – для чего?


Всё очень просто: чтобы видеть, как люди улыбаются.


Ведь, если один раз хорошенько всмотреться в чью-то улыбку, иначе уже никогда не сможешь. Если увидишь там всё это настоящее – притаившееся в ожидании солнце, весеннюю капель, нерастраченное доверие, непрозвучавший смех, притихшее до поры тепло и столько всего ещё, чему я даже имён не подберу…И всё это разом освобождается всего лишь от одной улыбки. А если за ней идёт ещё одна, вторая, третья…А потом всё-таки звучит, да, чёрт возьми, наконец-то звучит – этот лёгкий или долгожданный, тихий или звонкий, но обязательно искренний, яркий, всепрощающий - смех…Если он такой же настоящий, как катящиеся с высокой горы золотые колёса, те самые, про которые так верно сказала одна очень смелая и очень мудрая женщина…Тогда наступает лето. Солнечный июнь для гитары и барабана. Золотисто-зелёный июль – блики на дужке очков. Мерно-оранжевый август – искорки смеха в мягких глазах. Когда люди улыбаются, наступает лето. Или что угодно другое – самое лучшее на свете.


И сразу хочется жить. И чувствуешь, что вот этот счастливый – хотя бы на минуту – человек, который сейчас от всей души смеётся рядом с тобой, может справиться со всем на свете, решить любую задачу и покорить любую гору. Просто потому, что вот сейчас, когда он так доверчиво и честно радуется какой-то малости – он в гармонии с миром и самим собой. А значит, в нём это есть всегда, нужно только иногда напоминать ему об этом, случайно окружив его стайкой мыльных пузырей, проходя мимо по улице, так, чтобы он оглянулся вслед странной смешной девчонке и улыбнулся. Ведь когда человек улыбается, он может всё.


А ещё…ещё мир радуется ему, когда он, всё ещё улыбаясь, идёт по своим делам, может быть, опаздывая куда-то, или наоборот, гуляя неспешно, а дома, или на работе, или в кафе за углом, он, аккуратно прикрыв за собой дверь, улыбнётся кому-то ещё, и их будет уже двое таких – людей, которые могут всё на свете. И мироздание, глядя на них, чуть поудобнее перехватит вселенную в левой ладони, аккуратно поддерживая её снизу правой, и продолжит свой путь из одной вечности в другую, насвистывая себе под нос несложную задиристую песенку, потому что его маленькая, но очень тяжёлая ноша стала чуточку легче.


Пока звучит смех, пока улыбка не сходит с губ, люди – одно и то же. Одно целое, большое и важное, как отмытая грозой радуга на ладони. Достаточно рассмеяться вместе, или даже просто улыбнуться в ответ на улыбку незнакомой девушки в другом конце вагона метро - и на несколько секунд что-то большое и ясное станет для вас обоих самым важным на свете.


Мне кажется, я слышу иногда звонкие шаги вечности за спиной – эхо чьего-то смеха, тень чьей-то улыбки, отзвук собственной уверенности в том, что чудеса живут там, где их готовы принимать. Им на самом деле очень страшно, их нынче отовсюду гонят, как приблудных котят. А всего-то и нужно, что улыбнуться - протянуть руку и посадить доверчивое чудо себе на макушку. Так, чтобы оно, пригревшись где-нибудь за левым ухом, выглядывало любопытно в мир, где есть странные, удивительные, смелые и прекрасные существа - люди, которые смеются.


Вы всё ещё не верите, что улыбка способна перевернуть мир? Тогда мы идём к вам))

http://www.taiellor.ru/varya-text/byt_vedmoy.html




Если бы ты спросил меня, что такое волшебство…

Откуда я знаю, когда правильно говорить о важном…

Почему я ни с того ни с сего звоню кому-то и спрашиваю, всё ли хорошо…

Я бы не знала, как тебе ответить.

Я бы не знала, как объяснить тебе всё это так, чтобы ты не подумал, что я сумасшедшая.

Хотя, наверное, не стоит и пытаться – ты ведь и так прекрасно это знаешь.

Ты понимающе улыбаешься, когда я говорю тебе, что я ведьма. И молчишь.

А ты спроси. Пожалуйста, спроси. Спроси меня, как это – быть ведьмой.

Спроси, и я отвечу тебе. Мне ведь очень-очень важно, чтобы ты понял. Чтобы поверил мне.

Спроси, и я расскажу тебе, как это удивительно и странно – переплетать нити. Сидеть на полу, расставив перед собой всё, что нужно для колдовства – чашку крепкого чая, клубок шерсти с начатым вязанием, блокнот, ручку, гитару и зажжённую свечу. Взять гитару, тронуть струны, думая о том, что именно сейчас нужно, что правильно, что важно. Поймать за хвост пролетающую мысль, а может быть чью-то память или судьбу, намотать на палец. Потом другую, ту, с которой её нужно переплести, и намотать на другой. Найти все нужные нити и начать перебирать струны, еле слышно или изо всех сил, на три четверти или на четыре – всё зависит от того, что нужно сделать. И петь, так, чтобы собственный голос звенел в ушах и в вечности прямо за спиной, и просить её, с риском порвать душу на части, отчаянно просить, чтобы тот, который сейчас лежит где-то среди капельниц и больничных простынь, чтобы он очнулся и, пусть слабо, но улыбнулся ожидающей его. Кончится одна песня – начнётся другая, и вспрыгнет на руки кошка, обеспокоено прядая ушами, спрашивая, отчего так встревожена хозяйка. А хозяйка, разрезая струнами пальцы, спорит с вечностью, пытаясь выхватить у неё из рук то, что пока ещё ей не принадлежит. И глухо злится от страха – неужели, неужели не хватит сил?..А потом сидит и подолгу ждёт вестей – как там дела, стало ли лучше? Хуже не стало – говорят на другом конце, и я снова беру в руки гитару, и снова заплетаю нити в струны, в обожжённые ладони, в душу. Только бы вытянуть, только бы хватило сил…

В жизни случаются несчастья – говоришь мне ты. Конечно, ты знаешь множество примеров.  Но не на моей поднадзорной территории. Не когда ещё можно что-то сделать. Не дождётесь.

Ты смеёшься и киваешь, ничего не спрашивая. А ты спроси. Пожалуйста, спроси меня.

И, честное слово, я отвечу тебе.

Я расскажу тебе, как иногда бывает тоскливо и грустно, как в пыль разбивается сердце – просто так, на ровном месте. Как я брожу, невпопад отвечая, что, мол, настроение дурацкое. И как потом раздаётся телефонный звонок, и чей-то голос, такой же тихий и потухший, говорит, что что-то случилось. Что нужно ехать. Нужно звать. Или хотя бы сесть и думать-думать-думать, снова спорить с вечностью. Прогнать темноту, отчего-то нависшую над нами. И как потом, когда небо над нашими головами снова светло и ясно, сил остаётся только на то, чтобы уткнуться в твоё плечо и тихонько всхлипывать от отчаяния, которому теперь уже – только теперь – можно дать волю. Или, если повезёт, просто заснуть, крепко и без сновидений.

Может быть, ты никогда не спросишь меня об этом, может быть, так и будешь  считать, что эта смешная и рыжая немного с приветом, но это ей даже идёт и вполне можно простить. А ты спроси. Пожалуйста, спроси меня.

Спроси, и я расскажу тебе обо всём на свете, о самом важном, о том, что делает меня тем, кто я есть. О том, без чего меня нет и не будет.

Я расскажу тебе, как это восхитительно легко – просыпаться от того, что солнце щекочет ресницы, улыбаться ему и, почесав за ухом, нахально заявлять: «Доброе утро! Пусть сегодня будет хороший день».

Как радужно-полосато ловить на себе удивлённо-смеющиеся взгляды прохожих, идя по улице с заплетёнными в волосы разноцветными лентами, босиком и усыпанной веснушками.

Как иногда достаточно нарисовать на оконном стекле апельсин, чтобы вернуть миру потерянное было равновесие.

Как больно иногда бывает от чьих-то лиц и слов, и как по ночам мы штопаем чьи-то крылья, сидя на широком подоконнике окна, распахнутого в июнь.

Как долго и легко падать в небо, лежа на траве посреди огромного поля, и как улыбается мир, глядя на то, какая я смешная и рыжая.

Как трудно иногда улыбаться, и как ни за что на свете я не променяю слово «ведьма» ни на какое другое.

Как мне всегда будет двенадцать, даже когда чей-то тонкий голосок будет нежно звать меня бабушкой.

Как свою рыжую дочь я назову Маргаритой и звать буду Мар, и это будет правильно.

Как светло и глупо, как восхитительно и смешно Быть.

И как ни за что за свете не может быть иначе.

Спроси меня, и я обязательно расскажу тебе об этом и обо всём остальном.

Честно-честно.

Не кивай и не улыбайся понимающе - научись так же, как  я, звонко произносить это короткое слово: ведьма.

Ведь больше всего на свете мне нужно, чтобы именно ты в меня верил.

http://www.taiellor.ru/varya-text/dekabr.html




Проснувшись, она от души стукнула будильник, тут же возмущённо замолчавший от такой наглости, потянулась, зевнула и свесила ноги с края кровати. Ступни замерли в каких-нибудь десяти миллиметрах от пола. Она оттолкнулась, спружинила, с улыбкой приземлилась на ступню правой ноги, только потом поставив на пол левую, и жизнерадостно заявила:

- Доброе утро!

На секунду за окном мелькнул яркий летний день с восхитительно высоким и светлым небом, с радугой над далёкой речкой и смешным солнечным зайчиком, целеустремлённо прыгнувшим прямо на её левую бровь…Она прищурилась, и видение пропало: стоял унылый декабрь, и небо было серым и угрюмым.

Она вздохнула было, потом улыбнулась чему-то своему и отправилась на кухню ставить чайник, шлёпая по полу босыми ногами.

За окном снова мигнуло и погасло летнее утро.

Она толкнула дверь, прозвенев колокольчиком на весь гулкий пустой зал. Сонный официант поспешил к первой посетительнице кофейни.  Девушка села за любимый столик у огромного, от пола до потолка, окна, выходившего на мощёную улицу с чугунными завитками фонарей и решёток.

Город оживал, всё громче гудели машины, стучали каблуки и каркали вороны – где-то там, за поворотом. Суета не касалась этой затерянной в сердце города улочки с огромными окнами кофеен, книжных магазинов и антикварных лавочек.

- Ваш кофе, - негромко заметил над самым её ухом официант, ставя перед гостьей белую чашку с изогнутой ручкой. Она по-кошачьи прищурилась, счастливо вздохнула и, промурлыкав ежеутреннее «спасибо», закуталась в идущий от чашки аромат корицы и вишни.

Она улыбнулась и нарисовала на оконном стекле бабочку, которая тут же вспорхнула и устроилась на витрине с пирожными.

Снова зазвенел дверной колокольчик, впуская облачко морозного воздуха, несколько снежинок и высокого лукавого блондина. Он сел за соседний столик, спиной к ней, так, что между ними было от силы сантиметров двадцать, и заказал такой же кофе – это был ещё один ежеутренний ритуал.

- Ты опоздал, - проговорили девушка, откинув голову так, что она почти касалась плеча юноши.

- Прости, - ответил он без тени раскаяния. – Я рисовал. Увлёкся.

Он не глядя протянул через плечо лист бумаги. Она, так же не глядя, взяла листок – на нём дышало прохладой горное утро, укрывая тёплым летним небом ослепительно белый замок.

- Чудесно, - она протянула листок обратно, попутно взъерошив ему волосы свободной рукой.

Они допили кофе одновременно – ровно за секунду до того, как он окончательно остыл. Пора было идти – в город, которому, как и всегда, они были зачем-то нужны. Они небрежно отодвинули тяжёлые стулья, не нарушив тишины  пустого гулкого зала. На пороге  девушка,  обернулась, чтобы посмотреть на зал, полный посетителей: когда они выходили за порог, время вступало в свои законные права.

А на столике у окна кофейни остался лежать белый листок. Почти весь день за этот столик никто не садился, и только под вечер в зал тихими шагами вошла маленькая девочка. Не раздумывая, она села на слишком высокий для неё стул за тем самым столиком и перевернула листок.

- Спасибо, - тихонько проговорила она, улыбнулась и…исчезла.

Кто-то распахнул дверь, подперев её табуреткой, декабрьский ветер подхватил листок и понёс его прочь из кофейни на холодные улицы города, чтобы следующим утром за чьим-то окном, где на плите закипает чайник и весело шкворчит яичница, хотя бы на минутку промелькнуло высокое летнее небо, укрывающее белоснежный замок на вершине соседней горы.

___
http://www.taiellor.ru/varya-text/klassiki.html




Лёгкий ветерок налетел откуда-то снизу, с другого конца улицы, спускавшейся с холма в долину, и слегка пошевелил сплющенную жестяную банку, но то ли не сумел, то ли просто поленился сдвинуть её с  места. Русоволосая девчонка, прикусившая было губу от досады, вздохнула с облегчением. Поджав  левую ногу, она прицелилась и прыгнула, сдвинув жестянку на следующую клетку с цифрой «8». Довольно улыбнувшись, она  перепрыгнула на «восьмёрку» вслед за жестянкой, следующим прыжком развернулась и хотела было двигать банку дальше, но наступив на какой-то мелкий камушек, ойкнула и оступилась. Босые ноги двенадцатилетней девочки дружно заступили за белую прочерченную мелом линию. Ход был проигран.

- Нечестно, я на какой-то бугорок наступила, - насупилась девчонка, всем своим видом показывая, что ей очень не по душе проигрыш. Ей даже почти удалось скрыть странный зеленоватый блеск глаз – от неба, от моря, неторопливо золотившегося за дальним холмом, даже от пролетавшего мимо воробья. Но не от соратницы по игре.

- Честно-честно, - подмигнула вторая девочка, показав подруге язык. – Раз заступила, значит, пора. Давай уже, не тяни.

Проигравшая девочка села, скрестив ноги, прямо на нагретый солнцем асфальт, на ту самую белую чёрту, отделявшую классики от остальной вселенной, и задумалась. Вторая, внимательно глядя на неё, подсела поближе, заправила за ухо выбившуюся из высокого хвоста рыжую прядь, и приготовилась слушать.

Море уютно плескалось за дальним холмом, наполняя город солёными брызгами, неумолкающим гулом и почему-то – божьими коровками.

- Что ж, пусть будет вот это… - проговорила наконец русая девчушка, почесала пятку с белой линией посередине и заговорила.


Мерный гул зимнего аэропорта чуть-чуть напоминал море, если бы оно плескалось здесь, посреди заснеженного поля, у самой кромки очередного авиатерминала. Может быть, если бы оно здесь было, под стеной, вся занесённая снегом, не сидела бы и не рыдала  молодая женщина, что-то невнятно говоря присевшему рядом с ней на корточки мужчине. Если бы… Но моря, увы, не было.

- Ты понимаешь…и всё…всё…и ничего уже…и совсем ничего…- говорила она сквозь рыдания, и всё, что он мог понять – случилось что-то очень плохое. Очень-очень. – Марина…Марина звонила…

Она снова согнулась, не в силах сдерживать слёзы, и уткнулась горящими щеками в снег, чтобы хоть как-то придти в себя. Мимо иногда проходили люди, то к терминалу, то от него, их было немного и они почти не оглядывались. Только одна девочка лет двенадцати удивлённо и сочувственно посмотрела на них обоих, пробормотала что-то себе под нос и побежала куда-то вперёд. Маму, наверное, догонять.

Он взял телефон и набрал номер её сестры Марины.

- Да? – отозвался на том конце уставший женский голос.

- Марин, привет, это Дима. Тут Ольга рыдает, ничего толком объяснить не может. Что стряслось?

- Привет, Дим, - она явно не хотела ничего никому объяснять, уже в двадцать пятый раз, но что делать – придётся. – Папа, Дим. В больнице. Реанимация.

Дима вспомнил улыбчивое лицо тестя, с редкими ещё морщинами и насмешливыми глазами. Ему всегда нравился этот ироничный, но очень честный и добродушный человек, который теперь, может быть, никогда уже не встанет с нестерпимо белых больничных простынь.

- Насколько серьёзно? – всё-таки спросил Дима, заранее зная ответ.

- Хорошо, если до завтра доживёт, - выдохнула Марина как можно тише, чтобы не услышала задремавшая на диване мама. Ольга, как будто разобрав её слова, снова зарыдала, размазывая по лицу колючий снег.

- Мы скоро будем дома, - Дима не знал, что сказать, но молчать тоже было невмоготу. – Ты когда к нему поедешь?

- Я вернулась недавно, до утра туда всё равно не пустят, он без сознания. – Марина замолчала, прислушиваясь к шорохам внутри квартиры: мама стонала во сне, зовя папу и беспокойно ворочаясь. Молодая женщина тяжело вздохнула. – Но если не случится чуда, утром, боюсь, навещать будет уже некого. В общем, приезжайте, хоть шампанского выпьем, стол-то накрыли ведь, и шампанское есть, и даже куранты можно послушать. Только маму не разбудить бы…

  И она повесила трубку.

- Оль, - Дима поднял жену на руки, встряхнул легонько, чтобы скинуть снег. – Поехали домой. Двенадцать же скоро, надо хоть год встретить…

- Какой год? Нет никакого года…Нет больше…- она снова разрыдалась у него на плече, и он тихонько, осторожно понёс её сквозь метель к железнодорожной станции.

Аэропорт, подражая морю, в последний раз выдохнул им вслед и затих, только снежные чайки тоскливо кричали где-то в тёмной вышине.


- Слишком грустно, - прервала подружку рыжая, выводя мелом какие-то узоры на асфальте. – Почему?

Взбирающийся с холма на холм южный город звенел от солнца и зелени, и с окружённого деревьями пятачка асфальта было видно далеко-далеко – и неторопливые машины внизу, и как в парке под холмом гуляют с колясками женщины, и как носятся собаки, по-своему, по-собачьи радуясь лету. И ну совершенно со всем этим не вязалась грустная зимняя история. Её нужно было срочно исправлять.

- Я думала, у меня получится. Но не получилось, - хмуро ответила русоволосая девчонка, зябко поёживаясь от зимнего холода. Последняя снежинка  стремительно таяла на кончике её носа. – Там совсем никак не получается.

Ей было ужасно обидно, что на этот раз превратить грустную историю в радостную так и не удалось. А больше всего было жалко женщину, звавшую мужа во сне.

- Тогда давай вместе, - предложила рыжая, садясь рядом с подругой на белую черту. Перед ними на асфальте были расчерчены клетки классиков, а ветер снова пытался втихомолку стащить жестяную банку для игры в Судьбу. Но у него это, к счастью, снова не получилось.

Две двенадцатилетние девочки,  взявшись за руки, глубоко вздохнули, переглянулись  и наперебой  заговорили.




Больничная палата было очень чистой, белой и очень пустой.  Тот, который лежал на хрустящих простынях, был уже почти не здесь, и врач, поняв, что больше сделать уже ничего нельзя, задремал в кресле у кровати пациента, загадав перед сном желание – ведь Новый год же,  в конце концов, когда ещё им сбываться, желаниям-то? – проснувшись, застать его ещё здесь, на этой стороне Вечности.

Все, кроме дежурного врача и двух медсестёр, разъехались праздновать приход нового времени домой, и в больнице было тихо, чисто и почему-то празднично, хотя с чего бы? Совсем ведь не праздничное место, увы. За окном метель дышала ровно и глубоко, как море, которого в этих краях никогда не было и быть не могло. Врач не мог бы сказать, сколько он проспал, когда, приоткрыв глаза, увидел у кровати пациента двух девочек лет двенадцати, русую и рыжую. Они  сидели по обе стороны кровати и что-то шептали в ухо лежащему без сознания мужчине.

- Эй, вы что здесь делаете? – ещё не до конца проснувшись, пробормотал врач.

- Мы? Мы – ничего. А ты – спишь, - не терпящим возражения тоном ответила рыжая…и он почему-то тут же заснул.  А может, он и вообще не просыпался? Чего только не приснится иногда…


- Правда? – Ольга вцепилась в телефонную трубку так, что ещё чуть-чуть, и пластик лопнул бы под её побелевшими пальцами. – Вы уверены?

- Уверен, - дежурный врач на удивление хорошо выспался и ни в коем случае не мог ошибиться: пациенту стало лучше. – Думаю, он скоро придёт в себя, так что можете приезжать. Только не толпой, максимум двое, слышите? Состояние всё ещё очень тяжёлое.

- Да, конечно. Спасибо, доктор!

В трубке раздались гудки, а Ольга всё стояла и стояла посреди комнаты,  боясь двинуться – вдруг это просто хороший сон?

- Оль, ну что? – тревожно заглянула ей в лицо мама.

- Мам…ты только не волнуйся раньше времени, ладно? Ему лучше.

За то, чтобы никогда больше не видеть на мамином лице этой исстрадавшейся, ничему не верящей, страшной какой-то  радости, Ольга отдала бы что угодно. Она решила поскорее сменить тему:

- Кстати, знаешь, врач почему-то спросил меня, нет ли у папы  внучек. Не знаешь, почему?

- Нет, не знаю, - ровным бесцветным голосом  поговорила мама и опустилась в кресло. – Оль, неужели обошлось? – совсем тихо спросила она дочь. Ей так хотелось поверить, но сил не было.

- Обошлось, мам, - неожиданно уверенным, хоть и сиплым  голосом ответила Ольга, зябко поёжившись от воспоминаний о вчерашнем прилёте в аэропорт. И повторила, то ли матери, то ли себе. – Обошлось…

За окном стояло первое утро нового года, тихое и чистое. Оно дышало ровно и глубоко, как море за дальним холмом где-нибудь на самом краю света. Ольга, присев по подоконник, смотрела на обновлённый заснеженный город и слушала море, совершенно забыв, что его здесь никогда не было и быть не могло.


- Вот теперь всё хорошо, - довольно заключила рыжая девчушка, вставая и  оглядываясь на солнечный город. – Давай по мороженному и моя очередь прыгать.

Ветер бросил всякие попытки умыкнуть жестяную банку, и принялся растрёпывать светло-русые волосы, заплетая их в неровные тонкие косички.

- Погоди, - отозвалась с загадочной улыбкой русоволосая девочка, всё ещё сидя на черте, за которую по неосторожности заступила, играя в классики. – Ещё чуть-чуть.

Прошло несколько месяцев. Папу давно забрали домой, где он потихоньку набирался сил и уже даже выходил гулять на балкон. Мама не отходила от него, ругая за каждое лишнее движение.

Однажды утром, когда папа сидел на балконе в плетёном кресле и с удовольствием рассматривал начинающий зеленеть апрельский двор, к нему с загадочным видом подошла Ольга.

- Пап, а пап… Пап, а ты ко внукам как относишься?

Где-то в безоблачном весеннем небе им обоим вдруг послышался мерный плеск волн, но всего на мгновение.

- Хорошо, - мужчина внимательно посмотрел в глаза совершенно счастливой дочери. – Только с одним условием: ты как хочешь, но первой должна быть внучка. Русая. Или рыжая, - и он широко улыбнулся каким-то своим, неведомым Ольге мыслям. Или воспоминаниям.

http://www.taiellor.ru/varya-text/pravilno_dyshat.html




- Э нет, не так. Видишь, у тебя плечи поднимаются, - лукаво говорит мне чудесная девушка, сидящая напротив. – А нужно, чтобы рёбра расширялись. Разницу чуешь?

Я прекрасно чую разницу и вижу, насколько лучше делать, как она говорит, но делать так у меня почему-то не получается. Я прикладываю ладони к рёбрам и стараюсь дышать так, чтобы грудная клетка расширялась. Вроде бы получается. А убираю ладони – вроде бы и нет…

- Тренируйся, - улыбается она. – Если научишься правильно дышать, песни будут звонче,  голос станет чище, и вообще на всё будет хватать воздуха. Кстати, имей ввиду, когда научишься, первое время от правильного дыхания будет кружиться голова.

Я киваю в знак согласия, и слова эти накрепко заседают у меня в голове.

Серые зимние  дни. Я часами пытаюсь научиться правильно дышать. Контролирую каждое своё движение, каждый импульс, каждый вздох. Я читаю умные книжки, делаю упражнения, а на песни всё ещё не хватает воздуха. Иногда даже просто так, на жизнь – не хватает. Красок, чтоли, или сил, или просто нужного количества вдохов и выдохов. Не хватает, хоть ты плачь. Но я не плачу – я упорно сижу, положив ладони на рёбра, и делаю правильные вдохи и выдохи. Мне во что бы то ни стало нужно научиться правильно дышать.

Я отсекаю лишнее, чаще прихожу к родным людям, распахиваю окна и иногда просто не беру телефонные трубки.

Иногда мне кажется, что из-за окна надо мной смеются то ли вороны, то ли дворники, то ли само мироздание: ишь чего выдумала – чтобы на всё воздуха хватало. Ты ещё скажи – чтобы все решения были правильными, и чтобы каждая секунда непременно проживалась ярко. Глупая девчонка.

Я не отвечаю им. Только сжимаю кулаки и продолжаю учиться дальше.

В середине марта приходит  восхитительное ощущение полёта, с первыми порывами тёплого ветра, с таящим снегом, с тонкой паутинкой веток над головой. Белая пелена тает, и после неё остаётся гулкий, полупустой мир, которому ещё предстоит заполниться яркими красками, тополиным пухом, зелёными коврами и шатрами и ровным тёплым светом весеннего солнца.

И вот наступает тот самый день – день, в который уже несколько лет подряд я встречаю весну. Семнадцатое марта, день святого Патрика. Я одеваю свой коротенький килт, лёгкое кислотно-зелёное пальто, заматываюсь в оранжево-бело-зелёный шарф и нарочно забываю дома шапку. Зачем шапка, ведь весна пришла. Теперь солнце будет греть мне макушку.

Я выхожу из дома, и асфальт пружинит у меня под ногами. Наконец-то просто восхитительно сухой и чистый асфальт, и никакого тебе снега, и никакого льда. Весна.

Я бегу по улице, сверкая полосатыми гольфами, и из моей вечно взлохмаченной рыжей гривы на весеннюю мостовую сыпятся солнечные зайчики. Мне легко и светло, и я стараюсь не наклоняться в стороны – я чувствую себя бокалом с налитым до краёв искрящимся белым вином, и нужно идти очень осторожно, чтобы его не расплескать.  А я бегу – изо всех сил, мне категорически нельзя опаздывать. И моя бесконечная радость брызгами белого вина касается всего вокруг, а бокал при этом не только не пустеет – вина в нём, кажется, даже прибавляется, хотя вроде бы и некуда. И оно просто разлетается серебристыми брызгами в восторженно звенящий мир.

А потом…потом я гордо поднимаю над головой ирландский флаг и пою. Пою звонко и громко, долго пою, пока в моей голове не щёлкает пальцами случайно забредшее в гости осознание – получилось. Дышится ровно и легко, и не сбивается дыхание, и песни звучат звонко, и голос стал чище, и дыхания хватает на всё-всё-всё. На песни, на марш, на мимолётные падебаски и на искромётную радость – весна. Мартовское солнце гладит меня по макушке и, взяв самую любимую свою кисточку, начинает выводить на моих щеках веснушки. А я кричу, пою, бегу, сверкая полосатыми гольфами и растрёпанной гривой, подвешивая свои улыбки на мокрые от растаявшего снега карнизы, как шарики на ёлку. Весна.

И – да, чёрт возьми, да, у меня кружится голова. То ли от правильных вдохов и выдохов, то ли от того, что я вырвалась из серости, то ли просто от того, что солнце - наконец-то на моей стороне.

И я откуда-то совершенно точно знаю, что теперь у меня будет хватать воздуха на то, чтобы жить. Жить изо всех сил.

А всего только и нужно было – научиться правильно дышать.


__
http://www.taiellor.ru/varya-text/dojd.html




В город пришёл дождь.

Он парил над крышами взвесью брызг, стучался в окна, наигрывая странно знакомую каждому с детства мелодию, которая исчезает, как только начинаешь прислушиваться. Он делал уютными тёмные уголки, настольные лампы, кошек на подоконниках и лавочки на трамвайных остановках. Июньский дождь – приёмный сын осени, напоминающий о том, как коротко и как чудесно лето, и как его всегда не хватает, и как легко можно не заметить, что настала унылая пора…Не заметить за беготнёй и делами, за перегонами метро, телефонными звонками и вечерами за скучными учебниками…

Дождь стучал по стеклу, то чуть слышно, то так настойчиво, будто и сам хотел спрятаться от непогоды, только его не пускали погреться у очага.

- Даша, закрой окно, - бабушка, кутаясь в шаль, вязала у настольной лампы. – Я совсем озябла.

Девушка  встала из-за письменного стола, странно-грустно посмотрела в пространство перед собой, кивнула и закрыла окно. С другой стороны.

Пожилая женщина присмотрелась к теням на улице, поправила сползшие на кончик носа очки и погрузилась в работу.

Под козырьком мансардного окошка было привычно уютно и казалось, что мир уменьшился до размеров ладони и весь тут, на этой крошечной улочке, затерянной в лабиринтах большого города, очень серьёзного, делового и всегда занятого какими-то чрезвычайно важными делами. Городу было некогда заметить одну-единственную тихую, уютную улочку, и по ней не ездили машины, не ходили на работу бизнесмены и не строили офисов. Она просто была, так, будто её и нет – по-настоящему.  В этот дождливый вечер асфальт превратился в реку, и ни один пароход иностранной марки не пересекал её просторов, только маленькие лодочки-зонтики, да и то очень редко.

Даша вытянула ноги, и дождь принялся щекотать девушку за пятки. Он смеялся, путался в серебристой пряже, в прозрачных бусинах, из которых плёл причудливый узор непогоды, и дарил всё, что мог, единственному, кажется, человеку, которой и правда был этому рад. Худенькая русоволосая девушка в мансардном окошке тихо улыбалась непогоде и что-то напевала, и на её ресницах  капельки летнего дождя переливались всеми цветами радуги. Дождь связал ей носки – серебристые с полосками цвета серого асфальта, а где-то под крышей курлыкали голуби, нахохлившись на деревянных балках.

Иногда ей думалось, что чудеса куда-то исчезают из жизни, а сама она меняется и становится скучной и серой, и странные вещи перестают случаться с ней – просто не могут узнать свою добрую знакомую. Ей становилось так тоскливо и противно, что она слонялась по комнатам, не зная, куда себя деть, тихонько ругалась со стенами и пила очень крепкий чай с абрикосовым вареньем, чтобы успокоиться. Всё было не так, неправильно и обычно. Ей казалось, что она начинает слепнуть.

И тогда, вот как в этот вечер, обязательно что-нибудь случалось. То облако залетало в гости на запах абрикосового варенья, то соседская кошка просила завязать на хвосте разноцветный бантик и разрешала посмотреть, как смешно за ним носятся котята, то какой-нибудь незнакомец улыбался на улице и дарил цветные мелки, а потом исчезал, и на том месте, где он стоял, на асфальте оставалось нарисованное мелками солнце…А сегодня в город пришёл дождь. Летний, уютный, улыбчивый, из тех, что дают время хорошенько обо всём подумать и силы – улыбнуться. А из окна соседнего дома вдруг зазвучала музыка – кто-то играл на флейте, легко и правильно. Наверно, для него тоже что-то встало на своё место, и вдруг оказалось, что так легко играть на старой флейте, которая уже давно не желала ложиться в руки…И он тоже, так же, как и Даша, улыбался и, отложив мурлычащий инструмент, сел на подоконник с чашкой чая с вареньем, свесив ноги вниз, и улыбался  улыбкой июньского дождя, заглянувшего в город по своим делам. Как какие дела могут быть у дождя? Провести очередной урок, понятный только тем, кто не прячется, отмыть крыши, поиграть на оконных стёклах, послушать, как уютно закипает на знакомой кухне чайник, с удовольствием принюхаться к баночке абрикосового варенья, забытой на подоконнике открытого окна…Дождь ведь тоже любит ходить в гости. К тем, которые живут на крыше. Или просто сидят на подоконниках и балконах и задумчиво напевают что-то, очень похожее на его собственную мурлыкающую песенку…

Даша влезла в комнату, с удовольствием фыркнула, тряхнула головой, так, что капли летнего дождя полетели во все стороны, и пошла на кухню снимать с плиты свистящий чайник.

- Дашуля, ну я же просила тебя закрыть окно!

- Сейчас, бабушка, - улыбнулась девушка с каплями радуги в волосах. Принесла чайник, печенье, конфеты и чашку для бабушки, а в свою положила абрикосового варенья, влезла с ней  на подоконник и закрыла окно. С другой стороны.

По всему городу  горел свет, люди прятались от непогоды и смотрели новости. Им было пасмурно и скучно. И только те, которые слушали летний дождь, счастливо улыбались и не боялись промочить ноги. Они болтали с дождём за чашечкой чая, и им было уютно и тепло.

Просто иногда очень нужно, чтобы в город пришёл дождь, и можно было заварить чаю и тихонько напевать, и понять что-то важное, сидя на подоконнике окна, закрытого с другой стороны.

http://www.taiellor.ru/varya-text/gorod.html




- Что-то уж очень ветрено сегодня, - задумчиво произнесла миниатюрная блондинка, размешивая в чае мёд. Подумала немного и зачерпнула ещё, любуясь, как тонкая золотая ниточка переливается под светом лампы, несколько последних мгновений соединяя ложку и банку с мёдом. – Янтарь, - нежно проговорила она, поглаживая банку по золотому боку.

- Ветрено, - это правда, а мёда много не ешь, а то на зиму не останется, - ворчливо отозвался из противоположного угла кухни её брат, такой же тонкий и белобрысый. – Тебе, кстати, не кажется, что какие-то странные эти ветры?

- Кажется, - девушка оторвалась от созерцания банки с мёдом и вопросительно посмотрела на брата. – Думаешь, кто-то балуется?

- Да ну, кому это нужно? Это город. Он вампирит сам по себе, и ты прекрасно это знаешь.

- Да уж…

Крыть было нечем. Да, любой город, а этот в особенности, вампирит сам по себе. Просто потому что слишком много людей и слишком много проблем. А если человек напрочь забыл о чём-то, кроме своих проблем, из него можно спокойно тянуть силы – даже не заметит. Думал, как быть, вымотался. Бывает…

-Так что смотри, не очень-то расслабляйся. Сожрёт мигом.

Он был категоричен и даже иногда жесток – хрупкий с виду юноша, прекрасно знавший, что сестра, несмотря ни на что, любит этот город. Может быть, всего лишь потому, что трудно не любить место, которое считаешь домом. Каким бы оно ни было.

- Ага, - рассеянно кивнула Катя, сняла с плиты уже три минуты свистевший чайник и ушла в комнату.

Очень стараться не  заплакать от того, что он, наверное, прав.


- Помогите, Христа ради! – эта бабушка стояла у выхода из метро каждый день. Иногда, торопясь мимо на пары, Катя кидала ей в пластиковый стаканчик несколько монет, иногда просто не замечала, задумавшись о чём-то своём. А иногда ей становилось стыдно самой себя, того, что она молодая и что ей по большому счёту совершенно нечего сказать этой старушке, нечем поддержать. Она могла бы отдать ей много денег или хотя бы отвести домой, приготовить ей обед и выслушать очень долгую и очень грустную историю…Но она почему-то этого не делает. Она опаздывает на пары и, пробегая мимо, иногда кидает несколько монет в пластиковый стаканчик. Или не кидает, и потом очень ругает себя за это. Себя и город, кажется, выжавший из людей остатки сострадания.

Город…

Жёлтый кленовый лист спланировал прямо Кате на макушку. Она остановилась, ухватила лист за черенок, повертела в руках. Ничего особенного, лист как лист. Их ещё много здесь, вон какой клён большой.

Клён…Чёрт возьми, какой же он красивый, этот клён…Как причудливо разрисована временем его кора, а между позолоченных осенью веток проглядывает ясное небо, совсем маленький кусочек, чудом не затянутый тучами. Девушка вдруг услышала громкий мелодичный смех – мимо шла стайка студенток: они явно решили прогулять занятия и направлялись в ближайшее кафе посплетничать в своё удовольствие. Смех был таким искренним, что Катя невольно тоже улыбнулась, заткнула упавший на неё лист за ухо, как перо, пошла дальше…И только поэтому не заметила, как на глазах растянулось «окошко» ясного неба.


- Мороженного хочешь? – улыбнулся кто-то у неё за спиной.

Катя решила не оборачиваться: мало ли кому вздумалось пошутить. Шутки-то дурацкие…

- Нет? Ну может, шоколадку? – с надеждой спросил всё тот же голос, и его обладатель приземлился на скамейку рядом с Катей, спиной к спине девушки, чуть сбоку. – Ты что, вообще сладкое не любишь? – наконец разочаровано протянул он после четырёх минут молчания.

- Люблю, - вдруг ответила Катя, как будто даже обидевшись. – Но от абы кого угощений не принимаю.

Он резко встал и пошёл прочь, ворча себе под нос, что «ну вот, один раз хотел сделать приятное просто так…» и «да чтоб я, да ещё раз, да ни за что!!».

Кате стало совестно, она вскочила, догнала его – молодой симпатичный парень, и глаза такие честные, надо же, ещё бывают такие  - достала откуда-то конфету, неуклюже протянула ему и сделала кривой реверанс:

- Извините, я просто не привыкла…Не хотела вас обидеть…Понимаете, в этом городе…

- Да, я знаю: в этом городе люди не склонны делать добрые дела просто так, - грустно улыбнулся он…развернул конфету и, целиком засунув её за щёку, хитро улыбнулся. – Но ведь над ним всё ещё живут радуги.

- Радуги? Я их давно тут не видела, - удивилась Катя. Она хотела что-то спросить, но он вдруг развернулся и молча побрёл куда-то вдоль по улице.  А она откуда-то знала, что окликать и догонять его не нужно.

И тут пошёл дождь.

Не очень сильный и не очень слабый, не очень холодный и не очень тёплый, не очень косой и не очень прямой…Просто очень честный осенний дождь, срывающий листья и крыши, отмывающий стёкла и крылья – одним движением кисти он перекрашивал из зелёного в жёлтый крону за кроной, как ребёнок раскрашивает фломастерами картинку в книжке-раскраске.

Большая свинцовая туча пролилась как будто вся разом,  выпустив из заточения тот самый клочок синевы – он тут же разросся на полнеба, вытесняя остальные тучи всё дальше и дальше на север, и всё ещё тёплое солнце залило тротуар, двор, заиграло солнечными зайчиками на стенах домов и на оконных стёлах…А дождь всё шёл и шёл. Катя тоже шла, сама не зная, куда, и ей наконец-то было не темно и холодно, а золотисто-легко, как будто тот самый янтарь из банки с мёдом пролился солнечным светом сразу на всё вокруг. Она посмотрела на почти уже ясное небо с мелкой взвесью дождевых капель…и увидела радугу, большую и яркую, такую настоящую, что оставалось только улыбаться, идя по улице, и вызывая этим такие же безоружные улыбки у людей, спрятавшихся от дождя  под козырьком троллейбусной остановки.

Высокая и удивительно чёткая радуга сыпалась разноцветными каплями с чисто вымытого октябрьского неба на город, который так много очень усталых людей любит хотя бы потому, что это их дом. А раз над этим городом всё ещё живут радуги, значит, на самом деле всё хорошо.

Гораздо лучше, чем кажется.

___
http://www.taiellor.ru/varya-text/hrustalnaya_vaza.html




Я смеюсь. Я хрустальная.

Ну же, давате, уроните, разбейте меня. Это же так легко – раз, и всё.

Раз – и разлетелась на мельчайшие хрустальные брызги прозрачная душа, как будто и не было её никогда.

Так легко…

А я смеюсь.

Мне, представьте себе, ужасно смешно, что я хрустальная.

Смешно, что вот так легко и просто кто-то может, возможно, даже случайно, смахнуть меня с полки, и нету хрустальной вазы.

Я смеюсь, потому что в меня наливают свежую воду и ставят цветы – знаете, это очень щекотно. И в восхищении смотрю, как потихоньку, осторожно, распускаются бутончики, как бережно проводит пальцами по лепесткам усталая добрая женщина, и как тепло ей от этого маленького чуда.

А когда цветы вянут и она с сожалением их выбрасывает, я снова оказываюсь пуста, и внутри меня высвистывает тихие мелодии залетевший в форточку ветер, мне гулко и смешно – снова смешно, только теперь на другой лад.

Я смеюсь. Я хрустальная.

- Что смешного? – спросите вы. – Ведь тебя разбить – раз плюнуть, чему радуешься-то? Чему веришь? Глупая ваза.

А я смеюсь. Я ваза. Я глупая хрустальная ваза, и мне смешно.

Когда-то я и правда расстраивалась: вот меня уронили, вот я лечу вниз – бац! – и всё. Одни осколки. Мелкие-мелкие, так, что и не собрать, не склеить. А добрая усталая женщина, так любившая ставить в меня цветы, склонялась надо мной низко-низко, прицокивала расстроено языком, качала головой неодобрительно вслед очередному растяпе…и просто ставила меня на полку, целую и невредимую, всё такую же хрупкую и хрустальную, как раньше.

И мне становилось смешно.

Да, это ужасно больно и страшно – когда тебя разбивают. Когда вот один осколок отлетел в сторону, вот другой, третий, четвёртый…И ты уже не знаешь, есть ли ты на самом деле, и думаешь, что наверное, нет, наверное, осталась просто холодная злая пыль, о которую кто-то другой разве что пораниться может. Ты долго-долго лежишь на полу, разбитая чьим-то грубым словом или нечестным поступком, невниманием или просто уходом…Лежишь, кажется, целую вечность и думаешь, что теперь, наверное, вот так и будет всегда. А потом понимаешь, что на самом деле всё совсем не так – просто в какой-то миг ты снова оказываешься на своём месте, всё такая же целая и хрустальная, потому что этой чудаковатой усталой женщине по имени Фортуна очень нравится ставить в тебя цветы – маленькие чудеса, самые честные и настоящие, какие только есть на свете.

И поэтому я – смеюсь.

Мне смешно, когда кто-то, проходя мимо, как бы между прочим, а может быть, и вправду не нарочно, заносит руку для удара. Я смеюсь. Я хрустальная.

А сидящий на лавочке в парке мужчина с ребёнком на руках, видя, как ты, как обычно на всех парах, бежишь куда-то по своим делам, кивнёт дочке в твою сторону и скажет:

- Видишь вон там тётя такая смешная?

- Вижу, - ответит ребёнок, во все глаза уставившись на странную тётю.

- Так вот тётя – молодец.


___
___

Последняя сказка лично меня очень обнадёживает. Хрустальные сердца  вовсе не обязаны быть одноразовыми. Но починить их может только чудо.

http://www.taiellor.ru/varya-text/ne_polojeno.html




- А давай уже…к чёртовой матери, а?

- Думаешь?

Два задумчивых  взгляда вниз, на белую бесконечность, угрюмо свернувшуюся меховой шапкой   вокруг сонной планеты.

- Ну…вроде рано. Хотя бы пару дюжин дней нужно побыть ещё. А то непорядок получается.

Внизу в очередной раз волком завыла метель, бросив ещё одну пригоршню колючих льдинок в лицо шедшей по узкой улице девушки. Та встрепенулась, поглубже надвинула капюшон и с удвоенной силой заспешила домой, вполголоса ругая февраль, холод и снова куда-то пропавший троллейбус.

- Да брось, хватит, и так в этом году ты что-то разошлась. Отвыкли все уже.

- Погоди, не торопи меня. Дай подумать…

Большая серая туча сбросила на город снежный десант, мигом рыжеющий в треугольниках оранжевого света. Было очень поздно, и девушка осталась на сонной зимней улице совсем одна, задыхаясь в железных объятиях февраля.

- Хватит думать. Просто пусти меня, и дело в шляпе. Неужели не видишь, что пора?

- Не убедила.

Девушке почудилось, что над её головой кто-то спорит мелодичными женскими голосами. Голос повыше, кажется, на чём-то настаивает, а пониже – сомневается. «Совсем уже сбрендила от этой чёртовой зимы», - зло отчитала она себя, в очередной раз прибавив шаг. До тёплого подъезда оставалось всего несколько метров.

- Неужели ты не слышишь – ветер уже на моей стороне. А это – полдела. Ну давай же, решайся. Раз, два, три…

- Ладно, уговорила. Только смотри, слишком уж не спеши. Чтобы как положено всё было: сначала капель, а потом уже трава…А то знаю я – тебе только волю дай, тут же каштаны зацветут…

- Иди уже, сестрица , хватит ворчать. 

Через секунду над землёй остался только один голос, нежный и ласковый. Он тут же принялся разгонять зимние тучи и напевать что-то о том, что «весна идёт, весне дорогу»...

А девушка, уже взявшись за ручку двери подъезда, вдруг оглянулась – ей показалось, что кто-то поёт у неё за спиной – и увидела, как на ясном, без единой тучи небе ярко разгорается Большая медведица. И ей почему-то подумалось, что, наверное, завтра начнётся весна.

И, знаете, она была почти права.

Потому что весна – уже началась. Просто не спешит она ещё.

Не положено…

Ещё про ведьм и Школу.
____
http://www.taiellor.ru/varya-text/krylia_tsveta_leta.html




В комнате царил абсолютный хаос: на обеих кроватях под балдахинами  были свалены платья, плащи, юбки, рубашки, брюки (ох, видел бы это профессор Бах, то-то крику было бы!), куски ткани,  ленты, кружева…  Всё вышеперечисленное валялось и на полу, равномерно перемешанное со смятыми листами, перьями, книгами, свечными огарками и разноцветными пуговицами.

Рыжий котёнок с грохотом свалился с верхней полки шкафа, подняв тучу пыли и свалив ещё парочку книг и глобус. Вслед ему упал свиток, стукнув зверька по лбу. Тот недовольно мяукнул и спрятался в складках парадной мантии Мар. Оранжевой, разумеется. Профессор Бах раз сто наказывал младшую О’Мур за «этот безобразный кусок ткани, который вы, Маргарита, почему-то зовёте парадной мантией», но так и не смог ничего поделать. Он перерыв архив со всеми вариантами устава школы, но ни в одном из них не говорилось, что мантия не может быть оранжевой. «Желательно чёрная, но допускаются и  другие цвета,» - твердили зловредные бумажки, и декану оставалось только молча скрипеть зубами.

- Ри, я, конечно, уважаю творческий беспорядок, более того, это привычное для меня положение вещей, но, - Мар со священным ужасом обвела взглядом комнату, - тебе не кажется, что это немного слишком?!

Ри молча сидела на подоконнике и наблюдала за уроком полётов у первого курса. Им ещё не разрешали подниматься высоко, и будущие волшебники и волшебницы, изо всех сил вцепившись в древки мётел, парили на высоте двух метров, а самые смелые даже трёх. Сама она, впервые сев на метлу, взлетела метров на пятнадцать, а потом в неё, не справившись с управлением,  врезалась увязавшаяся следом Мар…Это, кажется, было их первое наказание. Прямо на второй день учёбы,да.

- Ри, - чуть насмешливо протянула Мар, подходя к сестре. – Так ты что-то искала?

- Ага, - рыжая ведьма резко повернулась к сестре и обняла её за талию.

- Нашла? – подозрительно осведомилась Мар, осторожно гладя сестру по непокорным волосам.

- Неа, - глухо, еле слышно. Но Мар давно уже научилась понимать сестру без слов, сплетать её настроение из жестов, обрывков мыслей и высоты носа над уровнем пола.

- Ри, ну ты чего? Что случилось-то?

Сестра кивнула в сторону подоконника, и только теперь младшая ведьма заметила лежащие на нём разноцветные лоскутки, пуговицы и нитки. А рядом, на полу, лежали крылья, пожухшие, безжизненные, тусклые. Крылья Ри.

- Они прохудились, - Ри подняла на Мар заплаканное лицо. В её глазах было столько отчаяния, что сердце юной ведьмы больно сжалось. – И я не знаю, что делать. Все заплатки отваливаются – я изрезала все свои платья, они от любой ткани отказываются. Пуговицы тоже…Мар, как же я буду…без крыльев?.. А они не хотят обратно…

- Не реви, - Мар легонько отстранила сестру, села на пол…А что тут делает её любимое кислотно-зелёное праздничное платье?! С квадратной  дыркой на подоле…Ладно, об этом потом. – Дай, я посмотрю.

Она бережно уложила крылья сестры к себе на колени и начала перебирать лоскутки. Ри так долго плела их…Мар помнила, как её сестра просиживала ночи до рассвета на крыше Восточной башни, бережно пришивая каждое пёрышко своих будущих крыльев. У неё был особый мешочек с лоскутками, колокольчиками, бусинами…С воспоминаниями, эхом летней капели, кошачьими шагами и летним ветром…С лентами, кружевами и улыбками…Сама Мар когда-то и подарила ей этот мешочек, вышив на нём летние травы и высокое июньское небо…Волосы Ри золотили рассветные лучи, а она сидела и пришивала лоскуток за лоскутком, колокольчик за колокольчиком, перо за пером…Выплетала свои крылья…А Мар, свернувшись калачиком под парадной оранжевой мантией, тихонько любовалась сестрой, а потом засыпала.

Однажды, когда очередной рассвет разбудил рыжую ведьму нежным поцелуем в лоб, она увидела, что Ри стоит на самом краю крыши, собираясь сделать шаг…а за спиной у неё живые, пёстрые крылья. Не из лоскутков, нет – всамделишные крылья, пёрышко к пёрышку. И дышит она глубоко-глубоко, раскинула руки, закрыла глаза и стоит – вдыхает летний рассвет…А потом делает шаг и идёт – просто идёт босиком по синеве, а под её ногами расходятся круги и где-то высоко-высоко звонким колокольчиком смеётся рассвет.

И вот теперь Мар сидела на полу их с сестрой школьной комнаты в ворохе платьев и кружев, аккуратно перебирала лоскутки и пыталась понять, чего же не хватает этим крыльям, чтобы снова научиться летать…Она сделает всё, что угодно, чтобы Ри снова улыбалась, она может абсолютно всё…Только бы знать, что именно нужно. Ведь сила, сколько бы её ни было, порой не решает ничего: сидишь ты вот так на полу со своей силой и не можешь ничего сделать, потому что не знаешь того единственного самого главного: что нужно сделать именно сейчас? Что ПРАВИЛЬНО?

Мар аккуратно разглаживала лоскуток за лоскутком, воспоминание за воспоминанием, всматривалась и спрашивала…Сидела и подолгу ждала ответа…Отклика, импульса…потеплевших рук, которые подскажут: вот то, что ты ищешь...И вдруг услышала. Так просто, неужели так просто? Им не хватало всего лишь…

Маргарита О’Мур потянулась за ножницами, потом повернулась и наугад отрезала солидный лоскут от своей любимой оранжевой мантии. Кот, устроивший под ней гнездо, протестующее зарычал.

- Мар, ты что  делаешь?! – у Ри внутри всё похолодело.

- Латаю твои крылья, - невозмутимо ответила юная нахалка, крупными стежками пришивая оранжевый лоскут на надлежащее ему место. – Ещё один штрих, и всё будет готово.

Она протянула руку куда-то себе за спину, дёрнула, поморщилась…И через полминуты на крыльях Ри красовалось ярко-зелёное перо явно чужекрыльного происхождения.

- Ты с ума сошла? Мар!! Это же…это же…твои крылья…и твой амулет – оранжевая мантия…

- Да успокойся ты, не нервничай, Ри. Так надо. Ты же ведьма, ты должна понимать, что просто так я ничего бы делать не стала. На, меряй.

Она протянула сестре залатанные крылья…Пока ещё из лоскутков, колокольчиков, бусин…и с одним пером. Ри укоризненно-виновато посмотрела на сестру, но всё же решилась: завернулась в крылья, как в шаль…И вот уже они стали на глазах оживать, наливаться силой, и уже не лоскутки – перья, и не колокольчики – ветер…

- Какая же ты у меня красивая, - мечтательно протянула Мар, склонив голову набок и любуясь сестрой.

- Сама такая! – парировала старшая ведьма О’Мур, восхищённо рассматривая крылья сестры, без ведома Мар пробившиеся  за её спиной.

- Твои хоть послушные, - притворно посетовала Мар, нежно поглаживая кончики своих перьев. Здесь тоже – запах таволги, журчание ручьёв, бубенчики, детский смех и память…Это было давно…Так же трудно, так же долго…и так же надёжно, ведь если что, сестра всегда залатает твои крылья…Отдав частичку своих…- Мои вот прорастают, когда им захочется, я даже заметить не всегда успеваю. Ну никакой дисциплины!!

Ветер подхватил звонкий девичий смех и разнёс его далеко над миром…И где-то, они точно  знали, в это время просто так, сам не зная, чему, улыбнулся какой-то ребёнок. А две крылатые ведьмы стояли посреди хаоса из платьев, мантий, рубашек, лент, кружев, книг, перьев и пыли со шкафа и от души смеялись над рыжим котом, запутавшимся в оранжевой мантии с дыркой посередине.

Их пёстрые крылья были живыми и чуть-чуть светились…Крылья из цветных лоскутков, колокольчиков и улыбок…Крылья цвета лета.

- Мар, а как же твоя мантия? Представляю себе довольную физиономию профессора Баха, если ты станешь носить запасную, чёрную…

- Знаешь, Ри, - Мар притворно-задумчиво вертела в руках кислотно-зелёное платье. – Я вот думаю: и зачем мне тут рукава? А зелёный с оранжевым – прекрасное сочетание.

___
http://www.taiellor.ru/varya-text/obrazovatelniy_eksperiment.html




-         Возьми его на руки!

-         Ээ..но…но он же зелёный!

Мар высунулась из-за спины Эйра и воззрилась на предмет спора.

- Ну и что? – заключила она. – Он же не кусается.

- Ты уверена? – недоверчиво уточнил юный маг.

- Да, конечно! Конечно, я …ммм…почти уверена.

Обсуждаемая проблема громко фыркнула и свернулась в клубочек на кровати Мар.

- Ладно тебе, Эйр, чего ты боишься-то? Обычный котёнок. Зелёный, правда…

Ведьмочка осторожно, на цыпочках, подошла к кровати и присела на краешек. Котёнок не обратил на неё внимания, только повёл левым ухом и вздохнул. Самый обычный котёнок. Ну и что, что зелёный? Рыжая бестия набрала побольше воздуха в лёгкие и коснулась изумрудно-зелёной шёрстки.

Раздался оглушительный вопль, и мир перевернулся.


Мир вернулся в прежнее состояние вместе с Эйром, вылезшим из-под большого плетёного кресла. Это кресло Ри обычно ставила у окна и забиралась в него на ночь с вязанием или шитьём – она говорила, что пряжа оживает под пальцами, если ранним летним утром, сидя у окна, тихонько рассказывать ей сказки о белых медведях…

- И незачем было так орать, - назидательно произнесла Мар, почёсывая за ушами зелёного котёнка, лежавшего у неё на коленях. – Ты чего такой нервный, Эйр? Давай я тебя полечу, чтоли, настоечку там какую-нибудь сделаю,а?..

- Спасибо, не надо, - оскорбился рыцарь и попытался гордо удалиться из комнаты. У него бы это, наверное, получилось, если бы не длинная жёлтая лента, в которой он основательно запутался: юноша снова плюхнулся носом на плетёный ковёр.

- Что тут у вас творится? – на пороге стояла растрёпанная Ри. – Я ещё из коридора слышала жуткий грохот: вы что, шкаф уронили?!

Эйр обиделся ещё больше. Он выпутался из ленты и, молча пройдя мимо Ри, исчез в коридоре.

Старшая О’Мур подняла брови и вопросительно уставилась на сестру.

- Не, не шкаф. Мы Эйра уронили, - Мар чувствовала себя виноватой. Так, совсем чуть-чуть… - Вернее, он сам упал. В обморок.

- Эйр? В обморок? Шутишь?!

Ри от полноты чувств плюхнулась  рядом с Мар, не заметив котёнка у сестры на руках.

- Неа. Увидел вот это чудо, и…

Раздался оглушительный вопль, и мир перевернулся.


Профессор Бах наблюдал за ведьмами О’Мур из окна своего кабинета. Мирреан носилась по комнате, топала ногами и периодически разносила на мелкие капельки мыльные пузыри, которые невозмутимо пускала Маргарита. Сёстры О’Мур реагировали интереснее всех.

Декан факультета прикладной магии до последнего откладывал этот эксперимент. По-хорошему, его нужно было провести ещё в прошлом году. Старый маг мог игнорировать учебный план долго, но не бесконечно же! Это дурацкое испытание всегда казалось ему полной ерундой, тем более что оно регулярно проваливалось. Ну в самом деле, что за абсурд: подсунуть студентам зелёного котёнка, чтобы посмотреть на реакцию! Впрочем, им дело не ограничилось: юные волшебники по всей школе опасливо косились на пятнистые тарелки, жидкие расчёски, полосатые зеркала и прочие привычные предметы в непривычном облике. Какой-то великий волшебник, некогда написавший учебную программу для Академии магии, считал, что это отличный способ приучить юных волшебников  не удивляться странностям, которые в магии встречаются сплошь и рядом. Делать это следовало раз в два года, без предупреждения, и применять к ученикам старших курсов. Как правило, подопытные попросту тихо выбрасывали новшества и продолжали жить припеваючи.

На этот раз всё было куда интереснее. Хотя чего ещё можно ожидать от этих О’Мур?..


- Ну посмотри, какой он хорошенький! – сюсюкала Мар, зарывшись носом в шерсть на холке котёнка. – Зелёненький такой, чудо! Моего любимого цвета. Иди сюда, Ри!

- Нет! – донеслось из шкафа, где уже полчаса сидела старшая сестра. – Убери его куда-нибудь, тогда выйду.

- Ри, прекрати капризничать! Это же обычный котёнок, он же не виноват, что он зелёный…

- А кто его знает? Вдруг он опасный? – засомневался шкаф. Через минуту внутри чем-то зашуршали. - Вот сейчас как съем твои любимые конфеты, будешь знать!

- Да ешь на здоровье, мне Эйр ещё принесёт, когда дуться перестанет…

Ведьмочка осторожно переложила котёнка на кровать  и уселась на широкий подоконник. Из соседнего окна вылетела канарейка в сине-красный горошек и уселась на раму прямо напротив Мар.

- Ри, а, Ри, - сестра хитро прищурилась. – Ты канареек любишь?

- Ну…милые птички, а что? – в шкафу явно заподозрили что-то неладное.

- Смотри, какая тут! Вылезай давай, пока не улетела!

Дверца шкафа осторожно приотворилась, и за ней показалась рыжая грива Мирреан О’Мур. На подоконнике сидела её сестра Маргарита, жизнерадостно болтая босыми ногами. Кислотно-жёлтыми.

Раздался оглушительный вопль…и шкаф перевернулся.


Ри лежала на кровати, приложив большой кусок льда к шишке на лбу. На коленях у неё мурчал изумрудно-зелёный котёнок, а в плетёном кресле у окна сидела Мар, лихорадочно листая учебник по превращениям в поисках контрзаклинания.

- Как же снимается этот дурацкий желтый цвет?! Ри, ну ты же умная, помоги мне!

- Обойдёшься, - довольно ухмыльнулась сестра. – Сама наколдовала, сама теперь и снимай. А я вообще пострадавшая сторона.

- Ну конечно! Ты убеждённая сторона, - проворчала Мар, открывая следующий учебник.

- И это тоже, - невозмутимо согласилась любимая сестра. И почесала за ухом изумрудно-зелёного котёнка.

   

Профессор Бах удовлетворённо кивнул. Что ж, учебный план в который раз одержал над ним победу, доказав, что в нём действительно может быть что-то полезное. Что до этих несносных О’Мур…А они в который раз одержали победу над учебным планом. Попросту его проигнорировав.


Мар задумчиво провела ладонью сначала по рыжей, а потом по зелёной паре ушей и потянулась.

- Теперь у нас есть рыжий кот и зелёный кот. Ты не находишь, что это прекрасно?

__

Да, зелёное с оранжевым - очень красиво! (В кубике Рубика синий с оранжевым тоже неплохо сочетаются.) И я тоже хочу такой план! Учебный 

http://www.taiellor.ru/varya-text/vesnushki.html



Однажды, давным-давно, в одном красивом белом замке жила принцесса. Она была прекраснее всех на свете, как и положено единственной дочери могущественного короля очень богатого королевства. У неё были яркие, роскошные комнаты, и первые красавицы королевства в услужении, и самые изысканные сладости никогда не иссякали на её столе. К ней каждый день приезжали свататься женихи – из соседних стран и из-за моря, с севера и с юга, и даже с высоких гор принцы, живущие почти на облаках, приезжали к её отцу просить руки прекраснейшей из принцесс. Король, как и положено любящему родителю, пытался выбрать для дочери самого лучшего, самого красивого и талантливого, да чтобы жил поближе, да чтобы королевство побольше, но выбор был такой, что несчастный король совсем запутался. Он всё принимал и принимал новых женихов, рассматривал и расспрашивал, дарил каждому по портрету принцессы и отпускал с миром – мол, когда принцесса достигнет положенного возраста,  всех созовут на бал и там объявят, кто же станет счастливым супругом.

     Принцесса взрослела и время таяло, как снежинка на ладони. Король грустнел и седел, потому что и не хотелось ему отдавать дочку, и мужа выбрать ей он никак не мог, а делать было нечего – нужно было на что-то решаться. А принцесса сидела в своих роскошных комнатах, терпела своих роскошных фрейлин и давилась своими роскошными сладостями. У неё не было права  выбора – такая вот грустная судьба бывает у принцесс. Даже у самых красивых.

     Да, принцесса была прекрасна. О её волосах цвета светлой меди и белоснежной коже говорили по всему свету и кричали на каждом углу, восхищались, видели во сне…и даже не помышляли когда-нибудь увидеть и прикоснуться. Даже принцы, приезжавшие просить руки этой сказочной красавицы, думали только о том, как им будет завидовать весь свет и как они будут любоваться своей женой. Издалека.

      Принцесса никогда в своей жизни не была на солнце: все красивые и знатные дамы в один голос твердили, что солнце портит кожу – она становится желтоватой и на ней появляются пятна. Конечно же, простодушный король не хотел уродовать свою дочь и приказал построить по всему замку крыши, чтобы везде была тень, и занавесить окна во всех комнатах и залах грузными тёмными портьерами – не должно это нечестивое солнце касаться прекрасной белой кожи принцессы. Такова была королевская воля.

     А принцессу снова никто не спрашивал. Порой она завидовала собственным портретам– им позволено было путешествовать, их показывали людям, с ними даже говорили, будто они и есть человек. Кажется, только она одна на всём свете и помнила, что портреты – мертвы, а она, именно она – на самом деле живая.

     И однажды принцесса решилась. Она водрузила в своей спальне портрет, только что законченный одним из известнейших современных художников, постояла рядом с ним, как будто рассматривая, а потом тихонько, так, чтобы не заметили придворные дамы, стала отходить к двери на балкон башни. Фрейлины не заметили подмены – они, как и все в этом замке, королевстве, да и, кажется, целом свете, продолжали смотреть на портрет, говорить с ним и думать, что он и есть настоящая  принцесса. А беглянка с трудом приоткрыла тяжёлую дверь и отчаянно поблагодарила неизвестного зодчего, когда-то давно строившего этот замок. И папеньку, забывшего, что над балконами тоже следует возводить крыши.

      Балкон был залит летним солнцем, ослепительно-ярким и пугающе-настоящим. Принцессе было страшно. Очень-очень, так, что её белоснежные плечи подрагивали, нежно, словно птичьи крылья. В эту птицу вот-вот выстрелит охотник  – он уже сидит за кустом с ружьём наперевес, но нужно взлететь, иначе и она сама всю жизнь так и просидит на земле. А ведь неправильно это – птицы должны летать. И она шагнула вперёд, туда, где золотилось губительное для женской красоты солнце. Но лучше быть живой дурнушкой, чем мёртвой красавицей.

     Принцесса стояла на балконе, вся залитая солнцем с ног до головы, ловила его ресницами, пила жадными глотками и, может быть, впервые в жизни, чувствовала себя, именно себя, а не свой портрет, по-настоящему живой.

     Она и не заметила, что простояла так целый день. Солнце уже клонилось к закату, и девушка решила вернуться в свои покои, предстать перед отцом, рассказать ему – он ведь поймёт, должен понять…

- О, прекрасно, вы уже разносили это платье, милочка! – встретила её одна из фрейлин, почти такая же белокожая, как портреты принцессы. – Переодевайтесь и можете быть свободны.

    Принцесса с трудом вспомнила, что, прежде чем она надевала новые платья, их кто-то для неё разнашивал, чтобы не жали и не царапались. Её приняли за другую. Её не узнали!

     В комнате для служанок принцесса нашла обычное платье, и, проходя мимо зеркала, случайно в него заглянула – там действительно была не она. В зеркале отражалась хрупкая девушка с морковно-рыжими, а не светло-медными, волосами, а кожа у неё была вся в рыжих пятнышках – они были рассыпаны по рукам, шалью укрывали плечи, смеялись на щеках и на кончике носа. Наверное, женихи, фрейлины и даже отец сказали бы, что девушка безобразна…А сама она улыбнулась доброму зеркалу и покинула дворец. Её никто не задерживал – идёт какая-то служанка по своим делам и пусть идёт. Нет до неё никому никакого дела – не принцесса же…

     Принцессу так и не хватились. На торжественном балу избранному жениху был вручён изумительный портрет белокожей медноволосой  красавицы, и принц был счастлив. Он увёз портрет в свой замок и прожил с ним в согласии и любви до конца своих дней. Королём, правда, так и не стал.

     Даже отец принцессы, искренне любивший свою дочь, так ничего и не понял: фрейлины исправно поглощали сладости,  принцесса улыбалась с портретов, развешенных по всему замку, а король был стар и подслеповат…

     А в городе появилась рыжая веснушчатая цветочница по имени Лея – она не боялась быть узнанной, ведь никто уже давно не помнил имя королевской дочери. В её доме всегда было тепло, и занавески на окнах были лёгкими и светлыми, чтобы ничто не мешало первым лучам утреннего солнца щекотать её ресницы, добавляя новые веснушки к причудливому узору. Она была жива и счастлива, и никогда в своей долгой и полной радости жизни больше не видела ни одного портрета прекрасной принцессы.

__
http://www.taiellor.ru/varya-text/vishivat_znamena.html




- Мама, расскажи, почему они победили? – тоненький любопытный голосочек из-под лоскутного одеяла, живой взгляд из сумерек детской…Конечно, он же мальчишка, ничего удивительного, что у него горят глаза, когда он слышит о сражениях, воинах, победах. Особенно если его собственный отец – воин и победитель. Это же, наверное, очень хорошо. Только невыносимо грустно почему-то.

- Я тебе завтра расскажу, - шепчет усталая женщина, потеплее укрывая сыну ноги – шутка ли, такие сквозняки гуляют по замку. – А сегодня уже очень поздно, и даже мне уже пора спать.

- А папе? Папе тоже пора спать? – не унимается мальчик. Ему ужасно хочется спать, но ведь любопытно же! Папа не часто бывает дома, так как ещё узнать, когда ему пора спать и пора ли вообще когда-нибудь? Может, такие великие воины вообще не спят? И умываться им не обязательно, и слушаться никого не надо…Мальчик был уверен, что воином быть очень здорово, и что когда-нибудь он обязательно должен им стать. Хотя бы для того, чтобы не нужно было ложиться спать.

- И папе тоже пора, - грустно улыбается мама и задувает уже и так почти погасший огарок свечи. – Пойду скажу ему об этом.


    Почти в каждом окне замка горит свет – огромная редкость. Ей бы очень хотелось, чтобы таким вот, живым и весёлым, этот дом был почаще, ей так надоело сидеть по ночам в глубокой тишине и слушать, до беспамятства слушать, не застучат ли где-нибудь ещё очень далеко лошадиные копыта, не рванутся ли испуганные птицы стаей в серое предрассветное небо, не вернутся ли они наконец домой – целые и невредимые?

    И вот они вернулись.  Вернулись с войны, с победой, конечно. Они празднуют. Воины пьют, славят своего короля и громогласно объявляют, что через несколько дней уйдут в новый поход, и снова что-то захватят, снова станут победителями и господами покорённых земель.

    Снова.

    Она тихонько отворяет дверь, за которой его величество давно уже уснул над картой новых походов, не успев даже отмыть с себя кровь старых. Я желаю, от всей души желаю тебе, сынок, никогда не узнать, что воинам действительно не нужно ложиться спать. Они засыпают сидя, в седле, за картой походов или под деревом на привале. А ещё они засыпают  на поле боя – засыпают навсегда.

    Она с трудом снимает с короля кольчугу, бросает её на холодный пол, и гул от удара металла о камень разносится далеко по коридору, бежит по замку, как кровь по вене, затихая где-то во дворе. Она немыслимым усилием перетаскивает  тяжёлого мужчину на постель, и он, конечно, просыпается.

- Милдред, - сонно-благодушно бормочет король, - Милдред, любимая, как хорошо, что ты здесь! Я хотел сказать тебе что-то очень важное.

    Ну наконец-то. Давно пора бы вспомнить, что, вернувшись  с долгой войны, вы, ваше величество, не сказали жене ни одного ласкового слова, как будто её и нет у вас вовсе. Она простила вас, конечно, простила, но…Она с замиранием сердца ждёт, когда он скажет, что скучал, что шёл в битву с её именем на губах, что…Да мало ли что ещё он может сказать любимой женщине, матери своего сына, хозяйке своего замка…

- Милдред…Наше знамя, то, под которым я всегда иду…Знаешь, оно совсем истёрлось, а скоро снова поход, людям на смех! Душа моя, будь добра, вышей новое.

    И она стоит, не в силах ничего сказать, просто стоит и плачет. Он ведь всё равно уже повернулся на бок и захрапел. Знамя…Много лет назад он, молодой и невероятно красивый принц, подошёл с к ней, одной из фрейлин своей матери, и сказал, что скоро отправляется в свой первый поход, и, чтобы вернуться живым, ему просто необходимо знамя, вышитое её руками. Она только улыбнулась несмело и тут же села за работу. Он ушёл на войну, а когда вернулся, сделал ей предложение. И после первой же брачной ночи снова ушёл на войну. Она ждала его, не в силах спать по ночам, и потихоньку вышивала новое знамя, зная, что когда-нибудь он всё равно попросит её об этом. Так  было много лет. Он уезжал и возвращался – всегда с победой, наезжал домой урывками, а она растила сына, пыталась придать жилой вид замку, в котором почти никто и не жил, а по ночам вышивала знамёна, с трудом засыпая лишь на рассвете. Она вышивала на них солнце, всегда солнце, и ещё листья клёна, и облака, и лицо его сына, и холод зимнего замка, и свои слёзы, когда он уходил, и свои улыбки, когда возвращался живой. Она вышивала свою жизнь. А он неизменно видел на этих знамёнах сложный, но ни на что толком не похожий рисунок. Всего лишь рисунок, который хранил его уже много лет и будет хранить всегда.

    Она вздохнула и ушла в детскую. Там, в большом сундуке, лежало уже около десятка готовых знамён и чистое полотно – для нового. Она прислушалась к ровному дыханию сына, и, убедившись, что он уснул, достала из сундука одно из знамён. Прокравшись обратно в королевские покои, она положила знамя поверх  карты.


    Замок затихал, воины один за другим засыпали  с кружками вина в руках, а королева всё не могла уснуть. Нет, сегодня она никого не ждала. Она просто не могла надышаться ощущением тепла и дома, залетевшим погостить в её сонный замок вместе со всеми этими людьми. Она не могла наслушаться дыханием короля, который, может быть, через несколько дней, а может быть, прямо завтра снова куда-нибудь уедет. Она сидела рядом с ним и не могла поверить, что он рядом, такой живой и тёплый, и не король вовсе, а просто мужчина, ради жизни которого она расшивала знамёна своей юностью, теперь расшивает своей зрелостью, а когда-нибудь, наверное, будет – своей старостью. И пусть будет так, ведь если нужно шить знамёна – значит, есть, для кого. И, кто знает, чьи это на самом деле победы – мужчины, неустанно бьющего врагов, или женщины, всю себя отдающей на то, чтобы  он раз за разом возвращался домой.

    Королева грустно улыбнулась занимающемуся за окном рассвету и свернулась калачиком под боком у мужа. Ей было очень тепло, этой маленькой женщине, и  она думала о том, что, наверное, нужно будет рассказать сыну о том, как это трудно – быть королём. Ей же ведь никто не рассказал когда-то, каково быть королевой. А ведь если бы рассказал…Хотя впрочем, нет. Не надо. Он ведь такой же упрямый, как она сама. И когда-нибудь, уходя в свой первый поход,  он попросит какую-нибудь юную красавицу  вышивать для него знамёна. И вот ей она расскажет – когда  по ночам они будут вышивать жизнь на знамёнах. Вместе.

http://www.taiellor.ru/varya-text/tradicii.html





- Эй, так не честно! – заныла Мина, тут же уперев руки в боки и состроив возмущённо-оскорблённую рожицу. – Ты же не принцесса!

- Ну и что? – парировала её подруга, усердно водя взятым в тайне от матери утюгом по праздничному платью. Единственному, к слову, так что девочка изо всех сил старалась не наделать на нём лишних некрасивых складок.  -  Ты тоже не принцесса.

- Вот именно, - задрала носик Мина. – И поэтому я не лезу, куда не звали. Ты же знаешь, что это – только для принцесс.

- Знаешь, сколько там будет принцесс? Одной больше, одной меньше, никто даже не заметит. Они даже сами не знают всех в лицо.

    Платье было готово – выстиранное, выглаженное, белое в красный горошек.

    Мина неодобрительно смотрела, как подруга расчёсывает густые рыжие волосы, одевает платье и вешает на шею какой-то дешёвый камушек на цепочке (его тоже нужно бы вернуть, пока мама не заметила).

- Ты со мной точно не пойдёшь? – на всякий случай ещё раз спросила рыжая.

- Нет, - решительно покачала головой Мина. – И тебе не советую, Ли.

Но Ли её уже не слушала.


 


- Принцесса Лиона из Лесного края! – торжественно объявил герольд и протрубил.

Через толпу в пух и прах разодетых красавиц с трудом протиснулась маленькая девочка в простом платье. За её спиной скептически хмыкали принцессы постарше и обидно перешёптывались – помладше, но Ли, сжав зубы, продолжала идти к возвышению, на котором сидел король. Она знала, зачем сюда пришла.

- Принцесса Лиона, - вежливо кивнул ещё довольно молодой мужчина в короне. – Очень приятно познакомиться! К своему стыду, ничего о вас раньше не слышал…

Пауза была сделала явно для того, чтобы новоявленная принцесса могла как следует, в течение как минимум получаса, объяснить своё внезапное появление. Но дочка сапожника не считала себя обязанной следовать этикету, поэтому в подробности вдаваться не стала:

- О, Ваше величество, мой папа король просто не любит выезжать из замка и нас, принцесс, никуда не пускает. Но я очень рада быть здесь. Скажите, а когда всё начнётся?

  Король был несколько обескуражен шустростью рыжей девочки, которая была явно младше всех остальных принцесс, и, между прочим, весьма дурно воспитана (хотя чего ещё можно ожидать от крохотного королевства, затерянного в лесу? Может, они там вообще на деревьях живут…), но доброжелательно ответил:

- Скоро, Ваше высочество. Дракон уже ждёт.




Да, дракон уже ждал. И ему это очень не нравилось.

    Ну посудите сами, кому понравится, если в его дом вдруг набежит толпа народу, будет галдеть под окнами и ходить туда-сюда, будто это не дом, а проходной двор? Да и к тому же, что за дурацкая идея с этими принцессами?

    Дракон поморщился. Как там сказал король? Вы, мол, глубокоуважаемый, живёте на нашей земле и едите наших коров, так будьте добры соблюдать наши традиции. Ладно, традиции – это хорошо. Но кто же знал, что традиция – это толпа голосящих девчонок?! И вообще, что это за традиция такая – что у каждого дракона должна быть принцесса? Просто у кого-то из древних драконов был дурной вкус, потом все привыкли, а  люди обрадовались и объявили это традицией. Просто прекрасно, знаете ли!

    Дракон очень надеялся, что издаваемый им зубовный скрежет остудит пыл этих так называемых принцесс, желающих заполучить себе последнего дракона в округе...Хорошо ещё, что он один, а их много,  решить между собой, кому достанется дракон, они не могут, так что он хоть может выбрать какую-нибудь наименее ужасную.

    Плохо быть последним драконом. Грустно.

    Дракон и не заметил, как в пещеру вошла очередная принцесса, молча подошла к нему и сочувственно погладила по чешуйчатому боку.

- Тебе грустно? – тихо спросила девочка в белом платье в горошек. От неё неожиданно не пахло чем-то отвратительно сладким, и голос у неё был не истерично-требовательный, а вполне нормальный. Приятный даже.

- Ты кто? – от неожиданности ляпнул дракон.

- Я? – даже как-то задумалась рыжая. – Я, наверное, просто Ли.

- Просто Ли? – расхохотался дракон. – Не Джорджина, не Этелианида, не Фрезия Прекрасная?! Ли?!

    Девочка понимающе улыбнулась  - она тоже чуть не сошла с ума от всех этих высокомерных принцесс, пока ждала своей очереди попытаться понравиться дракону. У них такие тонкие голоса и они так неудобно одеты, что кажется, будто это не люди, а куклы. Ли стало ужасно жалко дракона – их же тут сотни две, не меньше, этих принцесс, а ему, бедному, нужно со всеми поговорить…Ли попыталась было поговорить с одной, просто потому что было скучно стоять просто так. Лучше б не пыталась, честное слово…После длинной тирады об «ужасной жаре», «всего три бриллианта подарил, вот ужас!» и тому подобной ерунде Ли поняла, как она любит свою вздорную, ветреную, упрямую, но УМНУЮ подругу Мину…

- Да, просто Ли, - кивнула девочка, протягивая дракону ромашку, которую она до этого прятала за спиной. – Вот, это тебе. Я подумала, ты тут сидишь целый день в пещере и не видишь, как там красиво снаружи. Держи, она вкусно пахнет.

    Ромашка пахла восхитительно. Не духами и не сладостями, а настоящим живым полем, терпким июльским небом и покоем.  Дракон посмотрел на цветок, на Ли, снова на цветок…И принял решение.




    Первый министр что-то взволнованно шептал на ухо королю. Король побледнел, потом позеленел, после чего сделался нежно-малиновым и потребовал немедленной встречи с драконом. Первый министр пожал плечами и направился в драконью пещеру, хотя сам толком не знал, что будет делать – то ли звать дракона к королю, то ли спрашивать у него разрешения на королевский визит в пещеру…Всё-таки ценный ящер, с ним бережно надо. Первый министр вообще любил животных, выращивал в саду маргаритки и давно мечтал бросить эту нервную работу, да жена не разрешала: «Ты что это удумал? Что значит я больше не буду женой первого министра?!»

    Бедняга так и не придумал, что сказать дракону и решил действовать по обстановке, но вопрос решился сам собой: в пещере было пусто. На пороге под камушком лежал лист бумаги, на котором крупным детским почерком было написано:

«Дорогой дяденька король!

  Извини, что я тебя обманула – я не принцесса. Но мне так хотелось подружиться с драконом, понимаешь? А ему, знаешь, совсем не нравятся принцессы (да, совсем! – Дракон), поэтому мы улетаем. Не сердись на нас, пожалуйста, просто тут  у вас ужасно скучно.




                                                       С любовью, Ли и Мыр».




  Когда первый министр нёс королю это «письмо», он был почти счастлив – теперь-то его точно отправят в отставку, даже жене возразить будет нечего!

   Король долго молчал, сосредоточенно вглядываясь в мятый листок (не так-то просто, между прочим, запихать лист бумаги в карман платья, у которого вообще-то карманов быть не должно), а потом задал только один вопрос:

- Господин Стивенс, а кто такой Мыр?

- Ваше Величество, а вы разве не знаете? Так зовут дракона.

   Его величество не знал. И все побывавшие в пещере  Высочества тоже так и не удосужились спросить у дракона, как же его, собственно говоря, зовут.

  Именно поэтому через полчаса счастливый бывший первый министр шёл домой поливать свои маргаритки, а Ли и Мыр уютно лежали на далёкой поляне с ромашками и упоённо спорили, на кого всё-таки похоже вооон то облако – на бабочку или  на орла.

    И им не было ровно никакого дела до традиций.



2000

____
http://www.taiellor.ru/varya-text/trudnoe_vremya.html




Ведьмочка сидела на подоконнике и грустила. Обо всём и ни о чём, просто так, потому что время такое - февраль.

     Она думала о людях, которые к ней приходят.

     Вчера вот приходил  - странный, взлохмаченный, робкий. Долго мялся на пороге, спотыкался о свои же огромные ботинки в прихожей и не решался взяться за ручку самой обычной чашки в горошек. Девушку просил приворожить. Ох, сколько же вас таких, юных и глупых. Как же вам объяснить, что приворожить-то я могу, а вот любить заставить – совсем другое дело… Они долго сидели на кухне, он пил чай и исподлобья смотрел, как эта странная рыжая что-то смешивает, сыпет по щепотке из одной банки, из другой, из третьей…Ушёл довольный, успокоенный, даже взгляд другой стал какой-то. А спросить, почему приворотное зелье надо пить ему, а не зазнобушке – забыл: уж это она умела. Ничего, попьёт настоечки, про усталость забудет, цвет лица вернётся. А там, глядишь, и девушка его заметит, красавца такого. Жизни ведь главное не столько помогать, сколько просто не мешать.

      А на прошлой неделе ещё был один, лет этак сорока двух. Совсем другой – улыбчивый, ироничный и резкий, как осенний ветер. Любовь юности найти просил. Отчего же не найти – нашла. Женя её зовут, и живёт она в соседнем с ним доме, у них окна в одну сторону выходят. И каждое утро за обжигающим кофе они стоят у окна, смотрят на один и тот же рассвет, бередя одну и ту же рану…в одном и том же сердце. Он потом заходил ещё, позавчера, кажется, пил чай и рассказывал – через месяц свадьба. Отказалась от официального приглашения – зачем? Она просто постоит тихонько в дверях и последит, чтобы у них всё было хорошо. Чтобы ему больше никогда даже в голову не приходило идти к ведьме.

      Была девочка, недавно, кудрявая и забавная – ей всё казалось, что что-то плохое вот-вот случится, а что – понять не могла, шугалась каждого шороха. Ведьмочка, озадаченно проведя ладонями по рыжей гриве ото лба к затылку, нахмурилась и накрыла её пледом. Да так и оставила ночевать, а сама до рассвета сидела рядом и пшеничным веником  гоняла дурные сны, которых на эту хрупкую девочку понавешали как на матёрого мага. Неудивительно, что она таяла с каждым днём. «Выслежу – руки поотрываю», - сонно пробормотала рыжая на рассвете, ложась на пол рядом с гостьей. И тут же заснула.

       И много ещё всякого было – она помнила всех, но никого из них больше не видела. Так уж случается. Это больно и тоскливо иногда – чувствовать себя маленькой, одинокой, потерянной. Не знать, нужно ли хоть кому-нибудь в целом огромном свете то, что ты без остатка выплетаешь из собственной души. Ей иногда становилось ужасно грустно и тоскливо, и она садилась на подоконник думать о том, зачем она, нужна ли она и правильно ли делает…В один из таких вот горьковато-острых дней лукавый мудрый человек  в круглой фетровой шляпе, сидя рядом с ней на широком разноцветном подоконнике, проговорил как бы между прочим: «Люди часто забывают говорить "спасибо". Не со зла или не потому, что не благодарны. А просто так переполнены эмоциями, что главное слово забывают. Ты не сердись на них. На самом деле они помнят тебя. Может быть, даже больше, чем ты можешь себе представить».  Он улыбнулся, провёл кончиками пальцев по её щеке и растаял. Она не знала, кто он, откуда пришёл и куда исчез. Но всегда помнила. Может быть, даже больше, чем он может себе представить.

     И в феврале, когда до весны оставались уже давно и многажды пересчитанные дни, когда бывало тоскливо и пусто, когда ошеломлённо и молча исчезал за дверью ещё один бесценный кто-то, она садилась на разноцветный подоконник и грустила – обо всём и ни о чём. Не потому, что так и не услышала этого самого простого слова. Не потому, что иногда даже самой сильной ведьме катастрофически необходимо чувствовать себя нужной. И даже не потому, что устала и не выспалась. Просто так, честное слово – просто так. Просто время такое – февраль.

Другая сказка про мальчиков из "Лето продолжается".
___
http://www.taiellor.ru/varya-text/sneg.html




В комнате было темно и тихо, только лампочка в тусклом ночнике еле слышно потрескивала да шуршали за окном редкие машины, мигая круглыми глазами-фарами из-за неплотно задёрнутых штор.

- Дуг, Дуг!! Когда уже будет снег, а?

    Том, приподнявшись на локте, пытался разглядеть сквозь щёлку в шторах, не идёт ли на улице снег. Снег не шёл, не бежал и даже не крался. Он сидел, свесив ноги с большущей тучи где-то над другим городом или даже над другой страной. Наверное, его чем-то обидел этот маленький городок, раз он так долго не шёл в гости. Знать бы только, чем?..

- Не знаю, Том. Спи, - Дуглас Сполдинг перевернулся на другой бок, сладко зевнул, поуютнее обнял подушку и собрался спать дальше.

- Ну Дуг! Ну скажи: снег на нас обиделся, да?

- За что это? – от неожиданности вопроса Дуг даже оторвал ухо от подушки и посмотрел на брата: брат как брат, такой же любопытный непоседа, как и всегда. Ну разве что взъерошенный больше обычного, так это потому, что ворочался много. Совершенно обыкновенный брат.

- Не знаю, - нахмурился Том. – Может, за то, что от него чистят дороги? Или за то, что мы по нему ходим, и он становится совсем серый и некрасивый. Ему же, наверное, очень обидно. А может быть, даже больно. Ой!

Том зажал ладонью рот, ужасно испугавшись, что снег его услышит, и, если даже он об этом ещё не думал и просто немножко задерживался по дороге, то после его, Тома, слов точно обидится и никогда больше не придёт. А зима без снега – это же совсем-совсем неправильно! Том чуть не расплакался от расстройства.

- Эй, ты чего? – Дуг так заволновался, что даже спать расхотел, что случалось с ним нечасто. Глядя, как брат кинулся к окну, залез на подоконник и стал что-то шептать, Дуг и вовсе решил, что стряслось что-то ужасное и нужно срочно бежать предупредить маму. Но тут Том тихонько позвал брата с подоконника:

- Дуг, иди сюда! Мне нужно, чтобы ты мне помог!

  За окном уже даже машины не ездили – было очень поздно, и все соседи, кошки и звёзды давно легли спать. Только двое мальчишек сидели тихонько на широком подоконнике, с которого летом они так любили свешивать ноги в тёплую мягкую ночь, чтобы листья каштана, растущего под окном, щекотали им пятки, пока они пьют своё ежевечернее молоко и слушают, как внизу неторопливо говорят о чём-то мама и бабушка. Слов совсем не слышно, но это и не обязательно. Главное, что из открытого окна гостиной доносятся их родные голоса, шуршащие вместе с ветром в высокой июньской траве, и что от этого неясного, но такого уютного бормотания где-то внутри кто-то мягкой кисточкой рисует оранжевый кружок…Закрашивает его, пририсовывает лучики…И получается самое настоящее солнце, тёплое и летнее, как улыбка младшего братца, бережно несущего тебе показать божью коровку на указательном пальце. С таким вот солнцем засыпать – лучше не придумаешь…

   Дуг улыбнулся загадочно и дохнул на оконное стекло. Вроде бы холодное, значит, должно получиться…И правда: на стекле появилось матовое «облачко», на котором оба мальчика тут же стали рисовать то самое солнышко: кружок, лучик, ещё один, ещё…Рисуя, каждый из них тихо-тихо шептал снегу те самые слова, какую-то смешную, нелепую ерунду, за которую любой писатель на свете отдал бы что угодно: то самое честное, что только можно придумать – детскую душу из разноцветных ниток и птичьих гнёзд, из ярко-зелёной краски и автомата с сиропом в сквере на главной площади. Просто им очень хотелось рассказать снегу, как они его ждут, и не только они - весь город. И ратуша, замолкшая и грустная от того, что вокруг всё такое серое, и мостовые, которым ужасно надоел дождь, и земля – ей же холодно, ей так хочется укрыться наконец пушистым белым одеялом! И бронзовая собака на углу Почтовой улицы и Поварской – когда в город приходит снег, он дарит ей мягкую шубу и строит белую конуру…И горожане, зажигая по вечерам настольные лампы, долго не занавешивают окон – вдруг вот сейчас на козырёк за окном начнут падать крупные белые хлопья…

   На окне красовалось большое солнце. Оно бледнело с каждой секундой, но это было уже не важно, потому что на улице с тихим шелестом, точно таким же, какой бывает от тихих летних разговоров в гостиной, шёл снег. Он шёл, бежал по дорожкам сада, по мостовой, прыгал по крышам соседних домов, забирался на подоконники и козырёк крыльца. Том и Дуг, не сговариваясь, распахнули каждый свою створку окна, и, сладко зажмурившись от зимнего холода, разом хлынувшего в комнату, протянули вперёд ладони, на которые тут же стал падать снег, как будто здороваясь с мальчишками за руку, приветствуя, как и подобает настоящему мужчине, давних друзей после долгой разлуки.

     Мальчики, побоявшись, что холод доберётся до комнаты родителей и разбудит их, закрыли окно, но шторы задёргивать не стали – очень уж красиво кружился в вечерней синеве первый ноябрьский снег, как будто начиная мир с чистого белого листа. Дуг и Том, забравшись каждый под своё одеяло, долго ещё смотрели на снег, целых пять минут. А потом они уснули, счастливые и умиротворённые, так и не узнав, что внизу в гостиной горит маленькая настольная лампа, и при её свете мама и папа точно так же, как Дуг с Томом, робко и радостно высовывают руки окно, приоткрытое совсем чуть-чуть, чтобы холодный ветер не разбудил бабушку. А бабушка, улыбнувшись тому, что внуки уже уснули, а дети, как им, детям, и положено, тихонько радуются первому снегу, думая, что их никто не видит, осторожно прикрывает за собой дверь гостиной и идёт к себе в комнату, где при свете настольной лампы ловит на ладонь несколько пушистых снежинок и тщательно закрывает окно. Очень тихо и бережно, чтобы никого не разбудить.

__

И снова о Рыжей (есть такая ведьмочка).

http://www.taiellor.ru/varya-text/skazka_o_ryjey.html




Это было в одном маленьком далёком городке – где-то в Чехии или Швеции, я толком и не знаю. Там были кирпичные домишки с черепичными крышами, улицы, мощёные булыжником, клумба с гиацинтами около полицейского участка и речка. Там жили обычные, тихие и честные люди, и жизнь текла очень размеренно, каждый день походил на другой…А в один прекрасный день в этом городке  появилась рыжая девочка с двумя смешными косичками. Она поселилась на краю городка, около пекарни, и по утрам помогала пекарю развозить хлеб и свежие воздушные булочки с заварным кремом. Ещё она подружилась с молочником и частенько засиживалась у него, глядя, как он доит коров, ругает непослушную козу и гоняет кота от кринок. Молочник всегда угощал её кружкой свежего молока по утрам, а потом она брала бидон и отправлялась на соседнюю улицу – разливать молоко по бутылочкам, выставленным у каждого крыльца.

По вечерам она брала карандаши и папку с листами бумаги и уходила на речку рисовать. Она сидела на мосту, болтая ногами в полосатых гольфах, и, сосредоточенно склонив голову, водила карандашом по бумаге. Карандаши у неё были цветные, и для удобства она закладывала их за уши – за левым ухом у неё были фиолетовый, зелёный и голубой, за правым  - красный, оранжевый, жёлтый и синий. А ещё у неё был один карандаш, которым она больше всего любила рисовать – разноцветный. Никогда нельзя было угадать, какого цвета он будет в следующую минуту, поэтому мячики, кошки и горожане, мосты, облака и звёзды у неё получались пёстрыми – жёлто-фиолетовыми, салатово-красно-лиловыми, а иногда даже оранжевыми в зелёный горошек. Она сидела на мосту, и все горожане, проходившие мимо, думали, что она всё время рисует одну только реку. Они не спрашивали её, почему она рисует одно и то же, да им, на самом деле, это и не было интересно. Но однажды по мосту проходил мальчишка лет двенадцати – он шёл расстроенный, повесив нос, потому что полез на дерево, упал, порвал штаны на коленке и должен был неминуемо получить нагоняй от матери. Почти уже миновав горбинку моста, где сидела рыжая девчонка с какими-то бумажками, он поднял голову, пригляделся повнимательнее, подошёл и заглянул ей через плечо. Он, как и все, думал, что она рисует реку. А на самом деле… На самом деле по листкам, перелетая с одного на другой, порхали диковинные птицы с радужными перьями, смешные ребятишки с белыми крыльями, бегали котята, полосатые, в крапинку и даже в цветочек, и коровы, зелёные с фиолетовыми пятнами.

- Ой, как у тебя здорово получается! А меня научишь? – воскликнул мальчик, разом забыв и про синяк на коленке, и про порванные штаны, и про мать, которая непременно будет драть его за уши. А ещё он забыл, что подошёл к ней неслышно и мог напугать неожиданным окликом – но она не испугалась. Только хитро прищурилась, будто этого и ждала, достала из кармана цветные мелки и протянула ему.

- Конечно! Вот, держи – начни с мелков, рано тебе ещё карандашами.

Мальчик растерялся:

- А что делать-то?

- Как что? – она продолжала беззаботно болтать ногами и грызть кончик карандаша. – Ты же хотел рисовать – так вот и рисуй!

- Я хотел, чтобы ты меня научила, - начал сердиться мальчик.

  Рыжая засунула цветной карандаш за ухо – туда, где были фиолетовый, зелёный и голубой – внимательно посмотрела на бестолкового неумеху и спрыгнула с перил.

- Будь по-твоему. Смотри, - и нарисовала на асфальте круг фиолетовым мелком. Круг пару секунд раздумывал над своим новым положением, а потом колыхнулся на ветру и взлетел с мостовой мыльным пузырём. Девчонка глянула на своего «ученичка», довольно ухмыльнулась, увидев недоумение на его лице, и принялась рисовать разноцветную кошку. Потом зелёное облако, потом жёлтую курицу в голубой горошек…

  Мальчик наконец решился, взял несколько мелков и нарисовал полосатую шляпу. Шляпа подпрыгнула и взгромоздилась ему на голову, а девочка  для полноты картины украсила шляпу ромашкой с радужными лепестками. Они увлеклись и не заметили, как наступил вечер, и мальчику пора было идти домой. И удивительно – мама его почти не ругала…


    К концу лета рыжая девчонка исчезла из городка так же внезапно, как появилась. Одни говорили, что за ней приехали родители, другие – что она всё-таки свалилась с моста, третьи – что её забрала полиция… А мальчик в полосатой шляпе с ромашкой знал, что она просто ушла – увязала свои листочки-карандаши-краски  в дорожный мешок, взяла в пекарне несколько булочек с заварным кремом на дорогу и на рассвете одного из дней в конце августа вышла из города по широкой мощёной дороге, залитой солнцем. Он знал это совершенно точно, потому что перед уходом она зашла к нему и положила на подоконник подарок. Было раннее утро, она думала, что он спит, и просто оставила свёрток. Он тут же подскочил к подоконнику и развернул пёструю бумагу. Там был разноцветный карандаш, точно такой, каким она больше всего любила рисовать. И записка: «Ты научился рисовать мелками – пора попробовать на бумаге. Удачи! Твоя Рыжая.» Он стоял у окна и смотрел ей вслед  - рыжие косички, переплетённые  зелёными лентами,  неизменные полосатые гольфы, лёгкая походка…Он откуда-то знал, что она шла туда, где была нужна больше, чем здесь. И ещё он знал, что однажды она вернётся.

    Мальчик схватил подаренный карандаш и нарисовал на листочке с письмом воробья. Воробей встряхнулся и полетел следом за Рыжей, догнал её…Она рассмеялась, обернулась, помахала рукой и зашагала веселее. Просто где-то ещё она  нужна. Просто однажды она вернётся.


    Может быть, вы уже слышали о ней когда-то. Некоторые говорят, что её зовут Пеппи. Другие называют её Мари, третьи – Гретой…Я не знаю, как её зовут на самом деле. Зато я точно знаю, что если однажды вы увидите смешную рыжую девчонку с косичками и в  полосатых гольфах – вы улыбнётесь. И она улыбнётся вам в ответ.

    А ещё я знаю, что где-то она нужнее, чем здесь. Но однажды она обязательно вернётся.

http://www.taiellor.ru/varya-text/novaya_era.html





Тихо и темно. Темно и тихо. Тихо, тихо, чертовски тихо. И темно.

В детской плещется тишина, прозрачная, прохладная, как речная вода в апреле. Окно распахнуто настежь, и через него в дом неслышно льётся майская ночь, непривычно тихая, звенящая, неподвижная.  В ней чего-то отчаянно не хватает, в этой ночи.

И двое мальчиков, лежащих тихо-тихо в своих постелях, слушают. Они уже не первую ночь  подолгу молча лежат, слушают и ждут. Сгорают от нетерпения, но очень тихо, не шелохнувшись, лежат в темноте и прислушиваются. Может, сегодня? Вдруг наконец-то сегодня?..



А лето, которое притаилось за краешком тучи, пряча лукавую улыбку в уголках глаз, очень внимательно слушает, как отчаянно громко стучат в нетерпении их сердца, как чешутся их пятки, потому что им ужасно хочется пробежаться наконец босиком по траве, как серебристо звенят на майском небе близкие звёзды…Лето очень хорошо, может быть, лучше всех знает этих двух мальчиков, ведь они каждый год так ласково и доверчиво первыми на всём свете заглядывают ему в глаза. И именно поэтому оно сейчас здесь. Ведь, в самом деле, должны же они наконец услышать то, чего так долго ждали.

Занавеска на окне, столько времени – шутка ли, целую зиму – как назло неподвижная, едва заметно шевельнулась. Дуг не смел поднять голову с подушки, может, просто показалось? Но на соседней кровати почти неуловимо чаще задышал Том, а значит, показалось не ему одному. Или не показалось? Занавеска шевельнулась ещё раз, прошелестев мягкими кисточками по подоконнику. Неужели?!.

И тут…да, тут подул ветер. Тот самый тёплый, уютный, задорный ветер, который, если вытянуть руки, накрывает твои ладони крепким летним рукопожатием. Тот самый, за которым обязательно приходит первая гроза. Но это потом. А сначала…

…Лето улыбнулось уже у самого окна,одёрнуло лёгкое зелёное платье, поправило упавшую на нос рыжую прядку, вздохнуло глубоко, ровно и счастливо. И…

…Под окном запел соловей. Он неспешно и с удовольствием распевался, пробуя на вкус это новое, ошеломительное, нежно-вишнёвое лето. А по комнате, завернувшись каждый в своё одеяло, уже как можно тише крались к окну двое мальчишек, не до конца ещё веря в это всепоглощающее,  огромное, в это новое лето, которое только что и вправду началось именно за их окном. Ведь так всегда бывает – целую долгую зиму, целую надрывно-трепетную весну ждёшь лета,  до него так долго, ужасно, невыносимо долго… А потом оно наступает в один миг, и ты, так привыкший ждать, сначала даже не можешь поверить. Но да – оно действительно здесь, вон, бредёт по лужайке, задорно подсвистывая  первому  соловью, улыбается, слушая бешеный стук сердец замерших в оконном проёме мальчишек, и очень по-человечески подпрыгивает вдруг на одной ноге, поджав вторую, делая вид, что прыгает классики.

А Том и Дуг тихонько влезают на подоконник, удобно утроившись на мягких одеялах, и слушают, слушают, слушают, не в силах ни заговорить, ни даже двинуться лишний раз, чтобы не пропустить это долгожданное, наполняющее каким-то безотчётным, сияющим, летящим счастьем их мальчишеские души. Это – огромное новое лето впереди, самое его начало. А лучше и нет ничего не свете.  Абсолютно ничего, нет-нет.

____
http://www.taiellor.ru/varya-text/oblaka.html





Высоко-высоко в летнем небе живут облака. Иногда они бродят стаями, иногда гуляют одни. Они бывают похожи на нитки, пушистые и разноцветные, бывают – на масло, щедро намазанное на кусок свежего белого хлеба, бывают – на шарики мороженого или на хлопок за неделю до того, как его должны собрать. Иногда они уходят далеко-далеко, на горизонт, и оттуда наблюдают за кем-то, то внимательно всматриваясь в разноцветные людские макушки, то задумываясь о чём-то своём, облачном, и почти растворяясь в высоком васильковом небе. Они могут растаять совсем, если не успеют опомниться, если заснут так же, как засыпают люди, закрыв глаза и позволив мыслям неторопливо протекать через себя. В какой-то момент просто перестаёшь осознавать себя и засыпаешь…Человек – до следующего утра, а облако…наверное, до следующей реки или ближайшего ветра. Облака очень любят играть с людьми в поддавки – если находится человек, готовый и способный понять, во что превращаются проплывающие мимо него облака. Облако похоже на цыплёнка – угадал. Момент – и по небу уже плывёт корабль – снова угадал. И большое лучистое солнце через две минуты – тоже. Теперь загадывай сам. Чего хочешь? Замок? Пусть будет замок, в благодарность за игру. Это ведь важно – поговорить, даже если на первый взгляд этот разговор всего лишь белые кляксы на вечерней синеве.

А большие пушистые облака с бело-голубыми боками, высокие, как скалы над морем, очень любят сгущёнку, и если поставить открытую банку сгущёнки на подоконник, облако счастливо улыбнётся и запустит в него большую прозрачную ложку, и на его круглом боку заиграют солнечные лучи.

Если в ясный день, когда по небу то тут, то там проплывают разноцветные и разномастные облака, выйти в поле и лечь так, чтобы над головой почти смыкалась трава, оставляя маленькое круглое окошко, можно смотреть вверх как в калейдоскоп, ловить облачный пух в разметавшиеся по траве волосы и слушать, как тихонько шелестит небо, похожее на море, когда по нему плывут облака – большие парусники на другом берегу широкой реки.

И вот, когда ты встаёшь, чувствуя, как облачный пух на твоей коже превращается в капельки росы, и идёшь по полю обратно домой, слушая шелест трав и запахи цветов, ты встречаешь на узкой тропке высокого смуглого человека с совершенно детской улыбкой. На вопрос, куда он идёт, от отвечает: «Ловить облака». И идёт себе дальше по тропинке. Ты оборачиваешься и видишь, что прямо за тобой на мягких лапах крадётся большое облако, а за ним ещё одно, и ещё, и та до самого горизонта. И ты совершенно точно знаешь, что вот сейчас этот человек придёт точно на то место, где ты лежал, улыбнётся примятой траве, достанет вязаную сумку в разноцветную полоску и поманит ближайшее облако пальцем. Оно наклонится к нему, ласково погладит по голове и оставит в его руках большой кусок облачной ваты. Он положит его в сумку и пойдёт дальше, довольно щурясь от ромашки, которая сама собой возникла за его левым ухом. А облачный пух будет слетаться в сачок из пёстрых ниток за его плечами, иногда просыпаясь на тропинку через особенно большие дырки. А к вечеру он вернётся домой, аккуратно сложит собранные облака в большой плетёный сундук, а пух ссыплет в трёхлитровую банку , живущую между пакетиком корицы и банкой мяты на деревянной полке над плитой. Это будет очень длинный день, один из тех, что люди обычно называют летом. И на следующие день, такой же длинный, но золотисто-жёлтый, он будет по чуть-чуть добавлять в чай облачный пух, подмешивая его к василькам, чернике и вишне в маленьком заварочном чайнике.

И, может быть, одно из главных летних чудес – это встретить посреди поля самого обыкновенного человека с разноцветной сумкой и сачком, и на вопрос, куда он идёт, услышать в ответ лукавое и вечное: «Ловить облака».

_______
http://www.taiellor.ru/varya-text/o_tosklivih_dnyah.html



Иногда мироздание смотрит на тебя из серого дождливого дня. Заглядывает в окно, многозначительно хмыкает, увидев замотанные в плед ноги и чашку горячего чая, кое-как завязанные волосы, опущенный нос и тотальный бардак…Улыбается и уходит дальше по своим делам. Здесь всё как обычно, а значит, всё хорошо, помощь не нужна. Здесь справятся сами.

А ты не знаешь – ты сидишь и думаешь о том, что тучи – чёрные и тяжёлые, что холодно и ветер, что завтра зачёт, а готовиться к нему ужасно лень, что надо бы просто завалиться на диван с книжкой, предварительно выпив пустырника, и послать всё к чертям.

Иногда очень хочется обезболивающего и снотворного. Чтобы перестать думать. Чтобы позволить себе отдохнуть, проспать пару суток, а проснувшись, ощутить себя другим человеком, куда более счастливым и уверенным. Человеком, у которого никогда не болит голова. Человеком, который никогда не сомневается в том, что он нужен и в том, что всё будет так, как загадано.

Так хочется позволить себе быть слабым, положиться на кого-то другого и забыть обо всём. Только вот проблема – нельзя. Нужно держать себя и других, нужно делать, слышать, смотреть, помнить…И никак не позволишь себе уйти в хотя бы крошечный отпуск. Потому что у волшебников отпусков не бывает. Максимум – выспаться, и то редкость. И одновременно – ощущение, будто ничего не делаешь, пустота и холодный ветер. И так отчаянно хочется выпить побольше обезболивающего пополам с успокоительным или даже снотворным, погрузить себя в кому и спать…

А мироздание заглядывает в окно, усмехается и снова уходит дальше по своим делам – здесь помощь не нужна, здесь всё ещё справятся сами.

А ты ищешь что-то, что ты упустил. Ты пытаешься понять, почему так серо и пусто, и почему так болит голова. Ты думаешь, что никакой ты не волшебник, просто слишком много возомнившая о себе дорожная пыль. В этот момент лукавые глаза за окном на миг устало закрываются…

…И у тебя звонит мобильный.

- С тобой всё хорошо? – спрашивает родной голос.

- Да,  - бесцветно отвечаешь ты. – А что?

- Ничего, просто захотелось сказать, что я тебя люблю.

Ты улыбаешься. Просто потому что.

- И я тебя.

Вы одновременно нажимаете на «отбой». Больше ничего не нужно говорить – этого достаточно. Человеку ведь достаточно знать, что в него верят. И иногда – слышать это.

Ты смотришь в окно…и видишь серые уставшие глаза. И просишь прощения – ты больше так не будешь. Ты не забудешь, не усомнишься, не устанешь. Мироздание кивает и уходит дальше по своим делам: волшебников на свете много, а грустно им зачастую всем одновременно.

Оно знает, что однажды, в такой же серый тоскливый день ты снова будешь сомневаться, хандрить и мечтать о пригоршне таблеток как о высшем счастье. И что тебе снова достаточно будет напомнить о том, что, если даже и завтра, и послезавтра не будет солнца, ты можешь сотворить его сам. Тебе всего лишь нужно напомнить, кто ты и зачем. И тогда ты пинками выведешь себя из ступора и пойдёшь делать дела. Улыбнёшься кому-то, а потом ещё кому-то и ещё… И в конце концов возьмёшь краски и нарисуешь что-нибудь на окне. И это будет победа. Ещё одна маленькая победа мироздания над тоской и серостью. Ещё одна твоя большая победа над собой.

___
http://www.taiellor.ru/varya-text/Pazl.html




Жизнь – это постоянное собирание себя из кусочков пазла.

Кусочки эти спрятаны или попросту разбросаны в самых неожиданных местах, так, что ты, вдруг натыкаясь на очередной совершенно точно нужный кусочек, поднимая его с земли, восклицаешь: «Чёрт возьми, а ведь правда – вот же оно, почему я так долго этого не видел?!» Но чаще всего они все вместе валяются под ногами, вперемешку твои и чужие, огромный калейдоскоп, пестрящий в глазах и называющийся почему-то обществом. Там есть миллионы имён, человеческих качеств, профессий, мыслей, слов и одежд, снов, отношений, поступков и песен. И мы, старательно смотря под ноги, высматриваем в этом ворохе фрагменты своего пазла.

Иногда тебе кажется, что вот оно, нужное, ты подбираешь деталь и пытаешься примерить её на себя, ищешь то место головоломки, куда вот сейчас идеально встанет именно этот кусочек. А он не встаёт. Ты вертишь его в руках и, почесав в затылке, продолжаешь подставлять его то вот в этот угол, то вон в тот – ведь он  твой, значит, он должен куда-то подойти. Но пока ты ищешь место, деталька в твоих руках тускнеет и гнётся, а потом и вовсе теряется – потому что не твоя она, чужая. Своя бы сразу нашла  нужное место. Ты вздыхаешь и отпускаешь на волю пойманную мысль, или слово, или походку, или взмах руки – это фрагмент чужого пазла, чужой личности, чужого пути. А тебе нужно продолжать пролагать свой. Как бы трудно и долго это порой ни было.

Ты волен выбирать свою дорогу сам – такую, какой она тебе видится, такую, на которой ноги идут быстрее и веселее. У неё множество поворотов, кочек и ухабов, и иногда она, делая крюк, меняет направление с северного на южное или наоборот. Тебе это не так уж важно, главное – это твоя дорога, и, идя по ней, ты время от времени находишь нужные фрагменты пазла и становишься сложнее, многограннее, честнее. Главное – любить свой путь и делать то, что считаешь нужным. Делать своё дело, так, чтобы от каждой улыбки, которую ты принёс своим  делом в мир, тебе и не только тебе становилось чуточку теплее.

  Граница – не более чем полустёртая линия, некогда нарисованная краской на асфальте. По ту сторону, в другой ли стране, в другом мире или на другом континенте – ничего не меняется, там можно точно так же идти по своей дороге, туда, куда она зовёт тебя или туда, куда ты зовёшь её. Границы – изобретение людей, в природе их нет. Есть только ночь и день, лес и поле, небо и земля, вода и огонь. И никаких границ. Так почему же ты считаешься с ними, с этими границами, если они – не более чем истершаяся полоска краски, через которую переступишь, не заметив? Я видел сегодня такую границу, и честное слово, это так смешно, что даже грустно немного: люди не переступают через эту дурацкую линию, потому что по другую её сторону – уже чужая страна. Как будто там обрывается мир. Как будто там другие люди и другое небо. Как будто, если сделать шаг за кромку красной краски, что-то изменится. Ерунда всё это – ничего не изменится, и мир не перевернётся, и ты не станешь другим, если перейдёшь эту границу. Не по земле проходят границы и гораздо они существеннее, чем полоска краски на асфальте, по обе стороны которой – один и тот же мир. Границы бывают между людьми, и их тоже возводим мы сами, только вот их, увы, не так легко переступить. Они гораздо прочнее, чем любая государственная граница. И гораздо страшнее. Но даже здесь иногда достаточно просто осмелиться сделать шаг через линию.

   У каждого из нас – свой путь. Его нужно пролагать, как пролагают корабли дорогу во льдах. Его нужно любить, как любят кропотливо выращенный цветок, как построенную своими руками крышу. Чудеса рукотворны, я говорил это уже множество раз и скажу ещё. И ровно поэтому я записываю в блокнот всё, что приходит в голову, даже самое нелепое – то, что я мог бы сделать, то, что могло бы стать частью моего дела, то, что ещё нужно найти и уложить в себя, потому что это, я точно знаю – новый поворот моей дороги, новая деталь моего пазла. Потому что мы сами создаём себя из крошечных, на первый взгляд совершенно незначительных деталей, и здесь нет никаких границ, кроме тех, которые человек налагает на самого себя и на других людей.

     Ты можешь всё, на что позволишь себе осмелиться.

     У тебя получится всё, чего ты на самом деле, всей душой действительно хочешь – пусть не сразу, но если делать в день хотя бы по шагу, через год ты удивишься, как всё изменилось вокруг. И каждым шагом, каждой новой деталью своего пазла, каждым новым витком своего дела – можно и нужно гордиться. Можно и нужно смотреть и видеть, как под руками постепенно складывается картинка, такая, о какой ты тогда, давно, в начале пути, даже и мечтать не смел. Наша родина – там, где нам хорошо быть, человек не привязан к месту и таможне, единственное, что на самом деле важно – люди рядом с тобой. Не поленись сделать крюк по дороге домой и купить себе мороженого с джемом, когда настроение совсем уж паршивое: вдруг именно в этот момент ты, улыбнувшись тому, что испачкал клюквой нос, увидишь то, что так долго искал. Мир складывается из мелочей, и только от нас зависит, на что будет похож наш пазл и из чего он будет состоять.

     Ты можешь ровно столько, сколько не побоишься разрешить себе суметь. А если конец твоей истории не счастливый, значит, это не та история. Или – это просто ещё не конец.