Автор |
Тема: Галерея:: Ирина Машинская (19) (Прочитано 840 раз) |
|
Майк Скотт
в оффлайне
Сообщений: 812
|
* * *
сегодня ночью проложу
по нашей улице следы
куда хочу туда хожу
такие ровные ряды
вы говорите много тут
живет а я не вижу вот
мои следы туда идут
а вот идут наоборот
а больше просто вот ничьих,
ни песьих и ни птичьих да
вот мои наоборот
за четвергом бежит среда
вот так и мы (сказал бы тот
поэт чей так люблю стежок)
вот так живу как будто вот
моя земля и мой снежок
и до меня тут никого
со мною тоже ни следа
и я назад по целине
где кончились мои туда
МОСКВА
| . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .А.А.Пушкину |
“Пельмени”, рядом “Чебуреки”,
Солянка, мимо — человеки.
А дальше — юг: татары, греки.
Я тут хожу.
Чужая, в общем, синагога.
Решетка из Кривого Рога.
Ни тверди над собой, ни стога
не нахожу.
Толпа течет на перекаты,
и в переходе не плакаты
про Днепрогэс,
а всякие картинки, книжки,
матрешки, пирожки и пышки,
а также воры и воришки.
И се — прогресс.
Продолжи сам, отсюда просто.
Положим, ты большого роста.
Тебя видать
и без ушанки, и без кепки,
и без великолепной лепки
лица. Без Емельяна в клетке.
Без упоительной таблетки —
тебя видать.
Но мы, которые от мамы
умели только с мылом рамы,
и не роняя мыла, мамы,
глазеть в окно,
и панорамой называли
то, что в округу насовали, —
мы хоть немного трали-вали,
но не говно.
И если раньше я, невеста,
когда поменьше было теста,
себе не находила места
в такой гурьбе —
сейчас подавно: ибо мекки
любой бегу, и от опеки
твоей, Москва, за те бы реки,
к другой тебе.
НА ОТЪЕЗД А.CУМЕРКИНА
Гляди — советский подстаканник!
Гляди, серебряный какой!
С венком тяжелым многогранник,
с лозой на станции Джанкой.
Всю ночь, в купе, не зная тренья,
он ехал к краю, и дрожал,
и в синем свете звякал, тренькал,
а вот теперь — подорожал.
На нем так выпуклы и гладки
узоры страшного литья,
что сразу вспомнишь эти грядки —
чего же улыбаюсь я?
Ах, милый Сашенька, мы тоже
со временами не в ладах,
с угрюмой нежностью под кожей
анахронического “ах”.
Во мне не бьется пульс эпохи.
В тебе не бьется пульс эпо.
Все нам бы шорохи, и вздохи,
и карамели из сельпо.
Из времени любого выпасть
легко тому, кто налегке.
И вот стоишь как гордый витязь,
но с подстаканником в руке.
Как будто бы из верхних ванных —
из будущего натекло.
Но в наших дружбах антикварных,
как в складках времени, тепло.
Меня забыл ампирный город
со страстью к золоту в реке,
татуировками исколот
на полустертом языке.
Но каменного истукана,
как прежде, я не признаю.
Как подстаканник без стакана
чужому миру предстою,
как разлетевшийся посланник
— ах! — шлепнулся перед пашой,
как сей нелепый подстаканник,
но только с женскою душой.
* * *
Пётр и Павел час убавил.
Светлячок летит без правил.
Кто-то умер в этот миг.
Может, это был лисёнок,
может, это был лесник.
Сумерек стакан так тонок.
Цве’та чая в глубь воронок
глубже ласточек круги,
центробежных птичьих гонок
в небе цве’та кураги.
Я лежу в траве, так надо,
в темноте, почти что, сада,
надо мною ель — как ель,
у меня одна цикада,
не цикада, а свирель.
Кто свистит и кто стрекочет —
времени ценить не хочет,
потерять боится нить.
Он как кречет, рвёт и мечет,
если чуть поторопить.
Не цикада, а конфорка
(дочь моя, а ты не фыркай —
очень сложная плита:
ни огня, ни фейерверка —
или мамочка не та).
В полдень окна бьют тарелки,
в полночь тик-так это стрелки
тихо движутся в траве,
тише газовой горелки —
хорошо, их только две.
Но рассвету их стаккато
все слабее, пиццикато,
— О, не заходись, поэт.
На безмолвный виновато
смотришь снизу силуэт:
это ель моя, с наклоном,
нечувствительна к уронам,
тем похожа на старух,
что не внемлет метрономам.
Это абсолютный слух.
Говорят вам: Пётр прибавил,
а убавил точно Павел.
Было медь, а вот и жесть,
а потом заря и пепел
кроме жизни-смерти есть.
12 июля 2001
* * *
Мой юный критик скажет: «Ах, возок,
опять возок, ах западslashвосток»
Я закиваю радостно: «ага!
Вот только заживёт моя нога.
Положим даже, вот наш городок:
его легко пройдёт пенсионер.
Но и ему положен свой восток».
Его не убедит такой пример.
«Но что же делать, если на ходу
нам легче быть, ну, плюс ещё то-сё».
«Ну вот, она опять в свою дуду.
Она не Абдуллаев, не Басё.
В такое наше время, боже мой,
— глядит в окно, играется с дверьми!» —
поделится с другими воробей,
он лужицу клюёт, как до-ре-ми.
«И вообще, не тот размах у ней», —
ему поддакнет третий воробей.
«Я долго слово грудь искал. Нашёл.
Но это, всё, увы! А нам видней»…
* * *
Ручей, впадающий в прохладный
узкий пруд,
хвощи, вьюнки в подслеповатой чаще,
косящий берег, стебелёк торчащий —
когда вы развернулись на восток?
Я не заметила, как длинный день истёк
и вытек в океан, слегка горчащий.
Вы, папоротники, вы, хвощи и пни,
заждавшиеся моего прихода.
Как долго были без меня, одни!
Но вот я здесь, и стали вы «природа»,
и тянется счастливая подвода,
и я гляжу на вас, несчитаные дни.
Так долго длится третий акт, но тут
не твердь перевернётся кверху днищем.
— блеснёт и треснет,
дуб исторгнет «Брут!»,
грозою рассечён до корневища.
Опаздывая, гром приводит тыщи,
но главные герои все умрут.
А я гляжу, но больше не дивлюсь.
На озере намедни птицы дра’лись.
Я тоже прячусь и к тебе клонюсь,
осока узкогрудая vulgaris.
И на меня те хляби низвергались.
День удлиняется, я с тенью удлинюсь.
Все в униформе, гуси полетят,
я поднимусь за чёткими полками,
с такими же, как лапки, сапогами,
или рябиной — встану в чётный ряд,
рябиною, с плодами невпопад —
и погребу неловкими руками.
* * *
На диван свернёшь — не спится.
На обои пыль садится.
Книгу выберешь — не та.
Золотая от заката,
на стене дрожит верста.
Летний день длиною бредит,
кто-то дальний к нам не едет.
Спицы ходят по стене.
Утопая на спине,
мы лежим на самом дне.
Наверху скользнула лодка,
доски днища ходко ходко.
Тень склонилась над водой.
Кто в рубашке голубой?
Он в рубашке голубой.
Вон как волны дышат ровно,
и колеблется, огромно,
слабо светит статус-кво.
Птичка щёлкает подробно,
не упустит ничего.
Дно неровное покато,
сердце выросло, как вата.
Соскользая со стены,
спицы сыплются заката —
и выходят из спины.
Ты о чём, ундина, стонешь?
Не посмеешь, нет, не тронешь.
Смотрит в воду — что с того?
Есть защита у тебя,
нет защиты у него.
* * *
Птицы прилетели
на Страстной неделе.
Оттого-то в небе стало много птиц.
Ставили пластинку
(мы её слыхали),
стали паутинку стаскивать с ресниц.
Медленные спицы
замелькали чаще.
Маленькие вещи норовят упасть.
Будто бы и вправду
верят в воскресенье —
припорхали пташки, приканала страсть.
Страшная, другая,
талая, нагая,
слякотно-рябая, в кипятке Москва
всё распаковала —
да на покрывало.
— Остаюсь, пожалуй, — расселась тоска.
Тебя в грудь тычками,
то в груди толчками,
сухими сучками, да чтоб до крови.
Старые запасы
раскрывай до Спаса,
самого Спаса, Золотого Часа,
дикая ты рифма, отзовись любви.
Сумерки в парке
Утка стоит на краю водопада,
тюкает воду, чего-то ей надо.
Все ее родичи сбились поодаль.
Ух, демонстрирует удаль.
Это плотина, хотя небольшая.
Зябко от зрелища всякого края.
Пена кипит не шутя, но, похоже,
утка спокойна - а женщина тоже.
Медленно двигаясь, интеллигентно,
хвостик и ножку отставив пикантно.
…Мимо бегут бегуны дорогие,
все мне родные, немного другие
Тапочки с ласковым шарканьем, топом,
икры, облитые лаковым потом.
Заяц тревожный похож на оленя,
смотрит, в траве по колени.
Сумерки. Все тут, похоже, при деле.
Так ли бывало в родимом пределе?
Все мне родные - и утки, и зайцы.
Что ж, и китайцы? - Ага, и китайцы!
Я же - от лени своей отдыхаю
тем, что ей больше еще потакаю.
Даром балде достается работа:
шесть не сойдет, и в седьмой - не до пота.
Если бы знали, ах, знали бы если
все мои мысли - нет, даже не мысли:
дно шелестящее, думы двусложные,
весла ленивые, стебли подкожные!
ВОТ ИДЕТ
вот идет за снегом снег
вот идет за дымом дым
вот идет за новью новь
вот идет за далью даль
вот идет за мифом миф
вот идет за нифом нуф
вот идет один саддам
вот идет еще саддам
это им не по зубам
даме говорит мадам
вот он враг за градом град
это холмы это снег
вот ползет разведчик лед
вот с горы сползает плед
вот поют печаль юдоль
вот плывет за далью даль
вон течет за новью новь
вот он точит сердце март
вот идет родной народ
вот идет дурной народ
вон идет за сонмом сонм
вот уходит всякий сон
вот во тьме поет комар
вот идет за миром мир
о букве "х" и о русской просодии в связи
с предстоящим приездом автора в москву
Ах, мне ли, изваянной в прахе,
в священный войти Массолит!
Хороший размер амфибрахий,
он сердце мое веселит.
Он смелость придаст, он огрехи
катает подобьем рулад.
Что выдадут нам на орехи
— потратим на шоколад.
Солохой ли, Андромахой —
что кукситься, локти кусать?
Я крикну восторженно : на х…! —
вам нечего будет сказать.
КРУГ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Так долго вместе прожили...
| | . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И.Бродский |
Мы прожили почти... Но в круге
нас не было, мы были за
- в моей Твери, твоей Калуге
- в твоей Твери, моей Калуге,
в начале, то есть в эпилоге
в окне твердела бирюза.
Нас прочило друг другу столько
вещей, добытых не трудом...
Но эта шаткая постройка
уже постольку стала: дом.
Мы прожили... Прожили. То и
останется, что сможет - без.
И кто те слившиеся двое,
не поделившие небес?
Ода
Ты ещё, как чужая, смеялась:
мол, не ведаем — вот и творим.
Но уже, как бумага, сминалась
моя жизнь перед взглядом твоим.
Ты не будешь ни зваться, ни сниться,
я не знаю в тебе ни аза —
лишь в кристалликах соли ресницы,
и в хрусталиках сини глаза.
Нас грузили на станции, дома,
нас остригли с тобой наголо.
Ты похожа на мальчика, Homo,
не похожа ты ни на кого.
Это были цветочки, виньетки,
бирюзовых небес купорос.
Но цеплялись уже вагонетки
и неслись, веселясь, под откос.
Нагружалося мерной тревогой
то, что раньше грузилось виной.
Всю меня ну, бери, а не трогай,
у тебя так со мною одной.
Я не встречи боюсь безрассудной,
не разлуки слепого нытья,
не разборки подробной и нудной,
ни забвенья, ни памяти я —
ты не будешь ни сниться, ни зваться,
только рельс полоснёт лезвиё.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя твоё.
Ты дала мне такую свободу —
не доверишь перу, топору.
Я тебя никогда не забуду,
имя ношеное не подберу.
* * *
А у нас, Никола, ни кола, ни двора, но, мой свет, собираться пора.
И не важно куда, ибо да, Никола, тут дыра, говорю, там дыра.
А над нами нора — ах, какая нора! — только рано туда, до поры,
да над нами вдали — голубая гора — не полечь бы под этой горой.
То, что было со мной, стало нынче не мной, скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно блестит под луной голубой, голубой антрацит.
И не витязи мы, от зимы до зимы по железной равнине скользя,
но отстать от себя — это будем не мы, нам с тобою такого нельзя.
Наша песня стара: выдавай на-гора, разворачивай недра с утра!
А под нами гудит голубое ядро, но дотуда добраться хитро.
А дотронусь до теплой рубашки — там ты сквозь негромкую темную ткань,
и волна золотая заходит в ладонь — твой родной негасимый огонь.
Там горячее узкое тело твое, там земная гудящая ось,
и железо, и никель в ядре голубом, и неоновый стержень насквозь.
Это пламя двойное из печи двойной и в отверстую грудь из груди,
и зияет обрыв у меня за спиной — все-то, значит, у нас впереди.
Заря в городе
| . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Лиле Панн |
Выкатывается с востока
и озаряет на ходу
трубу, верхушку водостока,
кусочка крыши наготу.
Как мебель, сдвинутая в угол
при переезде, – город Н.
Но розовеет окон google!
На тумбах тающий Роден
осмысленные очертанья
приобретает вряд ли зря,
и тает тайна, точно тайна,
и удаляется заря.
Дома топорщатся, как триптих,
трещат сугробов короба.
И тут оттаивает критик
и бу-бу-бу, и ба-ба-ба
Беглец
Отвязали, значит, от позора,
оставили без призора.
Ну, говорят, убегай,
ты ж не Мальчиш!
Корили потом свободой,
морили за то заботой.
Ботай, – говорят, – ботай,
чего ж ты молчишь?
Я убегу на север.
Я убегу на запад.
Я убегу, но знаю:
не побегу на юг.
Что мне та пристав-пальма!
Небо на стеклах пыльно,
полка в вагоне спальном
делает ночью крюк.
Ночью корит свободой,
ночью талдычит : “Ботай,
побегай, давай побегай,
добудь печать”
А мне ничего не надо.
Это мне все – как НАТО.
Если молчанье – злато –
где б помолчать?
Может, все дело в лени,
дреме, шмеле, сирени
мест, где стихи и пени
кладут под сукно.
Чтобы без человеков,
без их на ура набегов,
а Брюков или Норбеков –
в сущности, все равно.
В ту или сю пальмиру –
не полечу по миру.
Оставим победу Пирру,
возьмем и не победим.
Нас ободрав, как липку,
жизнь, ты хватила лишку –
зря ты хватала пешку
с инициалом: ИМ.
Еще о работе мозга
а в своем уме –
не на линолеуме
хочу жить
и паркете,
не хочу гасить
в туалете свет,
не хочу гасить вообще нигде
так сказал мозг
сказал мозг матрос
а ему – пока посиди тут
на тюках, поди, ты и сам как тюк
перевязан, туг
а так куда хочешь вообще поди
Я хочу в лес!
Не туда я влез! –
в лес палубный корабельный
свет качать колыбельный,
говорит, надоела
мне ваша жесть
я хочу на шест
не шесток а шест
– да да да в ответ ему водосток
гулливер
он нам не пример
перевязан своими лесками
канатами мозг
сидит, матрос
перевязан в своей коробке
смотрит в дырки , в трубки
сеет слёзки
и заведуют им желёзки
Россия
Ты не будешь ни сниться, ни зваться,
только рельсов блеснет лезвие.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя Твое.
Как на родине дерево-дервиш
у дороги в тряпье бересты,
Ты, как беженка, за руку держишь
тень мою – и качаешься Ты.
* * *
Как ни царапай сердце лес – в лесу
нам жить теперь, друг мой.
На отчужденья полосу
приду я, как домой
С волками я молчать, и ты не выть,
и ты учись молчать.
По-волчьи знать, по-птичьи пить
и больше гнезд не вить.
Все стихотворения (с) Ирина Машинская
Источники цитирования: (1), (2), (3), (4), (5), (6), (7), (8), (9).
|
|
 Зарегистрирован |
|
|
|
|
открыть
Семинары-1
закрыть
Главная 
Помощь 
Поиск 
Участники 
Вход 
Регистрация
Ответить
Стихотворение
Уведомлять
Послать Тему
Печатать
Цитировать
Править
