И вот я вышел
из дома, освоив науку смотреть… (С. Калугин "Туркестанский экспресс")
Is this the real life?
Is this just fantasy?
Caught in the landslide –
No escape from reality…
(Queen "Bohemian Rhapsody")
Жил был я… Я жил, и
любил, и потерял свою любовь, и вновь нашел
ее… До чего идиллически-прекрасно! Словно
сказка… Не хватает только финальной фразы:
"И жили они долго и счастливо и умерли в
один день." Если бы у нас было бы время,
эта присказка полностью стала бы нашей
правдой, а так – только на треть. На
последнюю треть.
Мы умрем в один день – завтра.
Да, завтра в полдень – здесь это время
почему-то называют "солнцестояние". По-моему,
это слово как-то связано с равноденствием…
Или нет? Странно, уже забыл…
Мы умрем оба – таков приговор. Глупее не
придумаешь! Ладно – я, но она-то почему?!
Ведь она физически не может быть виновна! В
этом мире нет поговорки, мол, муж и жена –
одна сатана, но, тем не менее, здесь ее
довели до абсурда. Мы умрем оба только
потому, что любим друг друга и – по здешним
законам – едины. Замечательные законы! для
жизни… Но, как выяснилось, они – и для
смерти тоже. Правда, благодаря этому мы
сейчас вместе. Вместе и умрем. Завтра в
полдень, в час солнцестояния.
На костре.
Вот это пугает меня больше всего. Впрочем,
за себя я не слишком-то и боюсь – вероятно,
от недомыслия, но не это важно. Я за нее
боюсь. Ну почему, почему, почему она должна
расплачиваться за преступление, которого
не совершала?! Но может быть…
– Река! – зову я тихонько.
– Что, милый? – И я чувствую ее улыбку, как
чувствуют кожей нежное солнечное тепло.
– Ты можешь уйти? Выбраться, исчезнуть
отсюда – ведь ты умеешь, я знаю!
– Нет, – она качает головой, длинные волосы
с легким шорохом скользят по одежде. – Нет,
я не уйду.
– Почему, Река?
– Потому, что не могу забрать тебя, – она
говорит об этом, как о чем-то само собой
разумеющемся! И, предупреждая, легко
касается моих губ: – Не спорь, ладно? Просто
поверь – я не могу уйти, вот и все.
Действительно, вот и все.
Но ведь это несправедливо! Да и просто –
страшно. Не только мне, ей тоже: я чувствую
дрожь ее пальцев.
– Река… – зову я, – Река… Обними меня…
Секунду-другую она с сомнением
приглядывается ко мне, затем осторожно
обнимает за плечи. Она боится причинить мне
боль, все еще боится, хотя сама же и забрала
ее – всю, до капли. Видит Бог, этого я тоже не
хотел, но так решила она – "Если я не могу
разделить твою боль, я должна забрать ее".
Как она до сих пор выдерживает?
От ее рук исходят тепло и прохлада
одновременно – словно я лежу в речной,
прогретой солнцем, воде. Река… В каком-нибудь
ином мире ее приняли бы за Богиню или
колдунью, но не здесь. Здесь нет колдунов, да
и религии, как таковой, тоже. Странный мир!
Как легко нам было в нем жить!… И как,
оказывается, здесь легко умереть. Завтра
днем.
Мысли путаются. Неужели я засыпаю? А впрочем,
что еще делать? Но я не хочу спать сейчас –
жаль тратить оставшееся до Вечного Сна
время. Крошечный остаток – вечер, ночь и
утро. А день… Не помню. Не могу вспомнить. А
так хочется – просто вспомнить… Может, она
знает?
– Река, послушай, – я пытаюсь стряхнуть
свое полусонное оцепенение, – послушай, ты
не помнишь, какой это был день? Ну, вспомни,
пожалуйста, какой был день, когда мы пришли
сюда?
– День? – Она прикусывает губу, собираясь с
мыслями. – Знаешь, по-моему, это был вечер…
* * *
…Вечер. Да, вечер,
закат. Нереальные оттенки – прохладно-розовый,
сиреневый, лиловый – чистейшая акварель,
пропитывающая небо. Нам тогда показалось,
что здесь – весна. На деле же в этом мире –
три сезона, почти неотличимых друг от друга.
Сезон Цветов, Сезон Плодов и Сезон Зёрен…
Удивительный мир мягких красок, нежного
солнца и частых коротких дождей. Наверное,
те, кто искал потерянный Рай, представляли
себе место, подобное этому миру. Возможно,
так оно и есть, этот мир – подлинный Рай, в
котором люди избежали соблазна и остались
безгрешны, чисты и справедливы. Праведники
по определению… В этом мире Вольных
Городов нет преступлений, нет воров и убийц,
еретиков и проституток, колдунов и
священников… Есть Цеха, Гильдии Мастеров,
но профессии не передаются по наследству,
понятие "клан" здесь совершенно
незнакомо. Если ты хочешь, ты можешь выбрать
любую профессию, можешь также поменять ее
на любую другую. Здесь нельзя изменить
просто потому, что не института брака: люди
живут вместе до тех пор, пока любят друг
друга. И всегда помогают своим детям…
Удивительный мир! Есть конкуренция, но нет
зависти, есть очень небогатые люди, но нет
попрошаек и нищих… Но кроме того – почему
мы не заметили, не поняли этого раньше?!
– в этом мире не было ни узоров, ни картин. И
художников в нем не было, а завтра – уже
не будет.
Я пытаюсь быть справедливым. Этот мир
поначалу оказался для нас идеальным.
Языкового барьера для нас не существовало
нигде – счастливый дар Реки перешел и ко
мне, но здесь мы по-настоящему легко
вписались в саму жизнь. Счастливый
случай – мы многое умели, и уже через
несколько дней у нас были дом и работа. Меня
приняли в строительную артель, а Река
занялась окраской тканей и пряжи. Моя
артель возводила стены, а после приходили
штукатуры и маляры – и стены обретали цвет.
Один дом – один цвет, так всегда и везде.
Любой цвет – белый, синий, красный,
фиолетовый, зеленый, желтый и всяческие их
оттенки, но всегда, всегда – один цвет для
всего дома. Для стен, оконных рам, дверей,
каменных или деревянных карнизов с резьбою
или без, только крышу иногда делали на один-два
тона темнее. А Река красила ткани или пряжу,
но нитки – никогда. Одежды могли быть
разных цветов, но – нигде ни одного узора.
Вообще.
Я хочу быть справедливым. Я до сих пор не
понимаю смысла запрета, но согласен
заплатить за свое преступление, за переступление
черты. Я – согласен. Но она?! Нет, это не
укладывается у меня в голове! Что она
сделала, что?!!
– Тише, милый. – Мягкий голос Реки смывает и
уносит готовый сорваться крик. Нет, я не
хочу лишний раз тревожить ее. Если бы я не
знал ее так долго, я подумал бы, что Река
абсолютно спокойна. Но я знаю Реку. Пусть в
сравнении с многими сотнями лет ее жизни то
время, что мы провели вместе, и кажется до
смешного кратким, все равно: я знаю ее
достаточно долго, чтобы суметь разглядеть,
до чего же ей страшно сейчас. По легким,
почти неуловимым изменениям голоса, лица,
цвета ее глаз я вижу, насколько ей тяжело. А
ведь она еще и несет мою боль… Река, милая,
любимая моя! Бедная моя девочка… У меня
есть одно-единственное преимущество перед
тобой – я, все-таки, просто человек, и
поэтому всегда знал, что смертен. А ты? Река
и душа реки, знала ли ты, что твоя жизнь тоже
может закончиться? Может, ты до сих пор не
веришь в это? Река…
– Река, скажи, ты знаешь, что будет с рекой,
если ты умрешь? – только услышав, как на
долю секунды прервалось ее дыхание, я
сообразил, что произнес этот вопрос вслух.
Ну, не идиот ли?! Но Река отвечает почти
спокойно. Почти.
– Не знаю, милый. Мне еще не приходилось
умирать… Река переживала плохие времена, в
одном из миров она горела от разлитой нефти,
в другом ее отравили люди, еще в нескольких
река просто ушла – под землю или в пески…
Но я… Нет, я сама еще никогда не умирала.
Я слышу, как вздрагивает ее голос, и мне
хочется обнять ее, прижать к себе и утешать,
гладить по голове, как испуганного ребенка.
Но я, к сожалению, не могу – обе руки у меня
сломаны. Боль забрала Река, и если я сейчас
попробую пошевелиться, ей будет только хуже.
Но говорить я могу, хотя любые слова
утешения сейчас кажутся в лучшем случае
глупостью… Ну что ж, буду говорить глупости!
– Радость моя… Не бойся, нет смысла бояться
смерти. Пока мы живы – ее нет, а когда смерть
придет – то нас не будет… – Господи, что я
несу?! – Река, знаешь, скорее всего мы, то
есть, наши души, просто переселимся в другие
тела… Это называется реинкарнацией – мы
умрем в одном мире, а родимся – в другом…
Река улыбается мне спокойно и грустно:
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, а? Я…
не хочу… – ее голос опять срывается, но я
понимаю, что она имеет в виду. Ей нужно
отвлечься от самой мысли о завтрашнем дне.
Да и мне бы не мешало.
– Хорошо. Давай о другом.
Но в голову ничего подходящего не приходит
– мои мысли, словно заевшая пластинка,
возвращаются к одному и тому же: завтра,
завтра, завтра. Завтра нас уже не будет. Не
хочу, не хочу, не хочу. Не хочу, чтобы Река
умирала. И сам не хочу… Но я-то хоть виновен…
Только вот – почему? До сих пор не знаю –
почему в этом мире нельзя рисовать?!
* * *
Я знаю: есть запреты на
изображение людей. Не сотвори себе кумира, и
все такое. Но ведь здесь даже мой узор
предъявили в качестве обвинения! Какая
крамола может быть в узоре? Я, наверное,
так и не пойму, почему под запретом любое
соединение разных цветов в одном предмете...
Просто не успею понять. Конечно, портрет,
или, как я назвал его, "бумажное зеркало",
это более-менее серьезно, но узор? Простая
плетенка в два цвета? Но когда Седая Ткачиха
увидела это, она высказалась вполне
определенно: "Так можно, но так нельзя."
"Можно", то есть – физически возможно.
"Нельзя", то есть – запрещено.
За все время жизни в этом мире такую фразу я
слышал дважды. В первый раз, когда мы – Река
и я – захотели поселиться в Синем Доме. Дом
был пуст уже в течение семи лет, но
оставался в хорошем состоянии – за этим
присматривали все обитатели поселения.
Так что жить в нем было можно и одновременно
– нельзя: Синему Дому, одинокий хозяин
которого умер семь лет назад, предстояло
еще три года дожидаться появления
возможных наследников. А если никто не
появится в течение десяти лет, вот тогда дом
(любой дом, не только этот) становится
собственностью поселения, и тогда, если
нужно, его можно выкупить или арендовать.
Справедливо? Конечно! Как и все здешние
законы… до тех пор, пока они действуют "для
жизни". Интересно, а наш дом, кому
достанется он? Мы, правда, его только
арендовывали, но вскоре собирались купить
этот Сиреневый Дом на маленькой, но все-таки
одной из центральных улиц Поселения Виника.
Виника – дерево, похожее на серебристую иву
– меняет кору, а не только листья. Почти как
эвкалипт. А кора сходит тонкими полосками,
так что издали ствол виники кажется
заросшим длинными седыми волосами. Словно у
Седой Ткачихи.
Интересно, сколько же ей лет? Когда она
впервые принесла ткани на окраску, я решил,
что это – глубокая старуха. Но
приглядевшись, сообразил, что, если Седая
Ткачиха и старше меня, то лет на пять-семь,
не больше. Хотелось бы мне знать, отчего она
так рано поседела?… А впрочем, нет. Раньше,
может быть, и было любопытно, но сейчас –
нет.
Я пытаюсь оставаться справедливым. Моя беда
в том, что я решил, будто знаю этот мир. А
теперь выясняется, что это далеко не так. Но
незнание закона не освободило меня от
наказания за его нарушение. Меня. А Реку? Ну,
не может , не может она быть преступницей!
Чертовы праведники! неужели так трудно
понять?! Не может Река нарушить этот запрет,
не может, потому что Река не умеет
рисовать! Все ее "преступление"
только в том, что она не стала врать вам и на
вопрос, любим ли мы друг друга, спокойно
ответила "Да". Слово прозвучало, и
теперь уже ничего не изменить… Как не
изменить уже лица на портрете – отражение в
бумажном зеркале не меняется с годами…
Я нарисовал ученицу Седой Ткачихи. Не эту
женщину с волосами старухи и даже не Реку:
все же я – не профессиональный художник и
боялся не справиться с такими сложными
лицами. Рисовать я учился долго, но довольно-таки
давно и был уверен, что после стольких лет
занятия исключительно архитектурой не
сумею изобразить человеческое лицо.
Поэтому и выбрал для начала (начала? Ха!…)
эту девочку с резкими чертами. Она забирала
окрашенную пряжу и несколько раз звала Реку,
когда собирались рыть колодцы – Река
безошибочно находила подземную воду и так
же точно указывала, какой глубины должен
быть колодец. (Наверное, эта работа
нравилась ей больше возни с красками и
тканью, впрочем – сколько нужно новых
колодцев? То-то и оно.) Когда ученица Седой
Ткачихи – Инга или Идга, не помню точно ее
имени – пришла в последний раз, я спросил,
на хочет ли она, чтобы я сделал ей "бумажное
зеркало"… Я не говорил "рисунок" или
"портрет" – я не знал этих слов, не смог
их найти. Неужели я тогда не понял? Ведь если
нет слова, значит, нет и того, что оно
обозначает, не так ли? Почему, почему мне и в
голову не пришло подумать над этим?!
Возможно, я, или Река, или мы оба сообразили
бы, почему так, а не иначе. Хотя… Наверное,
предположить запрет, да еще грозящий
смертью за его нарушение, мы все равно не
смогли бы…
Идга оказалась любопытным ребенком и
согласилась. И сидела почти неподвижно,
пока я рисовал ее – скуластое лицо с узким
подбородком, короткий нос, длинные глаза
цвета ягод синей виники (а есть еще белая –
ягоды эти собраны в грозди, как у рябины, и
созревают не в Сезон Плодов, а в Сезон Зерен.
Вино из них делают… Эх, напиться бы сейчас…).
Рисовал я цветными мелками собственного
изготовления – свечной воск, остатки
побелки, краска для тканей – как легко,
оказывается, сделать орудия преступления!
Самоубийства и убийства…
"Бумажное зеркало" понравилось Идге,
хотя она сначала не поняла, зачем оно нужно,
если "отражение" в нем не меняется.
Сидя перед листом, закрепленным на доске,
она деловито строила рожицы своему
портрету, поворачивалась то вправо, то
влево, но, конечно, ничего не добилась и
спросила меня напрямую, для чего оно, это
"зеркало". Как весьма практичная
личность, Идга не приняла бы фразы: "Просто
так" или "Для красоты". Поэтому я
нашел иную причину. Оно не меняется, сказал
я, чтобы ты и через двадцать лет смогла
увидеть и вспомнить, какой ты была в
четырнадцать. Идга согласилась, мол, да, это
было бы интересно…
– Знаешь, я, по-моему, могу вспомнить… –
Река словно подхватывает мои мысли!
– Что, ты можешь вспомнить, какой была в
четырнадцать лет? – изумляюсь я. Сказать по
правде, я никогда не задумывался о том,
сколько лет Реке, но уверен – ее детство (если
только оно к нее было!) осталось очень
далеко… Но – нет, Река явно думала не об
этом.
– То ли я была уже здесь, то ли это был
похожий мир… – В голосе Реки я слышу
мучительное напряжение… и едва ли не страх!
Словно она боится вспомнить что-то. Но – что?
– Это…как-то связано… – Река морщится и
трет висок, – с равенством, что ли?… Или с
обманом?
И тут я понимаю.
– Ты знала? О том, что здесь запрещено
рисовать – ты знала об этом?!
В первую секунду мне хочется кричать от
отчаянья – Господи, она знала и не говорила!
Но тут же соображаю: даже если Река знала и
молчала, то все равно сейчас исправлять
что-либо поздно. Река вздрагивает – я,
наверное, потревожил свои переломы, добавив
ей боли.
– Прости, Река, я не хотел…
– Ты меня прости, – отвечает Река. В ее
голосе звенит тонкое стекло близких слез. –
Если бы я раньше вспомнила… Господи, что же
я наделала…
Вот теперь она плачет. Я… я боюсь ее слез,
боюсь, потому что вижу их впервые за… А
сколько времени мы вместе? Лет… пять?
Больше? Меньше? Не важно! Важно, чтобы Река
не плакала…
– Послушай, – зову я ее, – послушай, ну
перестань, ну, что ты? Солнышко, радость моя,
все это не стоит твоих слез. Ну, подумаешь –
забыла! Да ты, наверное, здесь двести лет
назад была! Ты же потом не один десяток
миров прошла – разве можно все помнить?!
Река моргает растеряно и вытирает слезы
жестом настолько детским, что я невольно
улыбаюсь.
– Ты серьезно? – Спрашивает она, не глядя
мне в глаза, словно ждет ответ от
собственных рук или от дыры на моей рубашке…
Что это я так развеселился? Но отвечаю я
честно – по-другому между нами не принято:
– Я серьезно, Река. Просто это – не твой
запрет. Я имею в виду вот что: если бы ты
попала в мир, где под запретом танец – ты бы
запомнила. Понимаешь? Ведь ты любишь
танцевать, ты прекрасно танцуешь, так что с
таким запретом столкнулась бы обязательно.
А рисовать? – Я хочу пожать плечами, но
вовремя соображаю, что Реке будет больнее…
Все-таки надо было запретить ей… Или
попросить…
– Ты хочешь сказать, что это меня не
касалось, так? – Река не спрашивает, просто
думает вслух. – Но вот коснулось… –
Грустная полуулыбка углубляет тени возле
ее губ. Боже, как жаль, что я нарисовал не ее!
Потому что, если бы получилось, то и
умирать было бы не так страшно. А Река
продолжает: – Знаешь, если в этот раз я все-таки
не дойду до Моря, я уже не забуду, как бы мне
ни хотелось…
– До чего не дойдешь? – я абсолютно не
понимаю, о чем она говорит!… или не хочу
понять?
Короткий вздох – последний осколок плача –
предваряет ответ-вопрос:
– Где реки заканчивают свой путь?… Вот и я
об этом. Вот об этом Море…
Да, наверное, наверняка. Море… Не ад, не Рай,
а – Море. Интересно, что оно? Что-то вроде
нирваны?
И еще интересно, что ждет меня… после
костра? Ждет ли хоть что-то? Или все, что было
мною, просто исчезнет? Ладно, к чему
размышлять об этом сейчас? Мне стоит
немного подождать – и я и так все узнаю. Уже
скоро. Слишком скоро. Конечно, такое
почти всегда наступает слишком скоро, почти
всегда не хватает времени для какой-то
мелочи… Винику во дворе полить не успел,
Река не успела дать молочка нашей кошке…
Мелочи, всё – мелочи, на каждую хватило бы
минуты… Но время не останавливается. Разве
что – в бумажном зеркале…
Идга забрала свой портрет три дня назад. Нет,
уже четыре – время явно заполночь, так что
четыре дня назад Идга забрала свой портрет,
а два дня назад жители Поселения Виника забрали
нас – Реку и меня. Меня – преступника, и
Реку, вся вина которой… Ладно! Ее хоть не
тронули, и то спасибо. Да и меня поначалу не
трогали, хотя… Сколько же их было? Человек
семь-восемь, не меньше. Староста Виники,
потом судья, начальник моей артели… Идга и
Седая Ткачиха – как свидетели, что ли?
пострадавшие?… Обвинители? Не знаю, да и они
сами вряд ли точно знали, какова их роль –
ведь такое происшествие, я уверен,
случилось на их памяти впервые!… Да, были
еще двое, но уж этих впервые видел я, а
ведь прожил в Винике больше года. Кто же они,
хотел бы я знать?!… А впрочем, нет. Не хотел
бы. Ну их к черту, обоих – это ведь они
предъявляли нам обвинения. Сначала просто
спросили, я ли сделал это, и
продемонстрировали мне мою "плетенку"
(я ее у Седой Ткачихи оставил зачем-то…).
Отрицать было бессмысленно, да я и не видел
здесь никакого преступления! Затем –
портрет, и я опять подтвердил, мол, да,
конечно, это "бумажное зеркало" сделал
именно я. Потом… Потом…
Я все еще пытаюсь быть справедливым. У меня
сломаны несколько ребер и обе руки (точнее,
одна сломана, а вторая, кажется, только
вывихнута), но я все еще пытаюсь быть
справедливым. Однако теперь мне почему-то
гораздо труднее сохранять хотя бы иллюзию
беспристрастности. Меня избили не за "сопротивление
при аресте" (этот термин моего мира,
наверное, должен был вызвать во мне подобие
ностальгии, но у меня нет на нее ни сил, ни
времени), меня избили за непонимание. Я
не мог понять, за что нас арестовывают – и
мне объяснили так доходчиво, что почти все
время до того, как нам объявили приговор и
запихнули в этот каменный закуток, я провел
в полубессознательном состоянии. Потом
Река забрала мою боль – так, как только она
одна умеет, и приговор я все же услышал. Но
одно дело – услышать, а другое – поверить в
это безумие, так не вяжущееся с образом
здешнего дивного мира. Впрочем, я уже был
чуть-чуть подготовлен к такому: еще бы,
когда твою вину в тебя вбивают кулаками и
ногами четверо (если не больше) крепких
мужиков, это поневоле выбивает кое-какие
иллюзии. И все же… Неужели это происходит на
самом деле? Происходит со мной, с нами?
– Река, – я знаю, что делаю: как бы ни
соблазняла меня мысль оставить все как есть,
я знаю, что это – попросту нечестно. – Река,
я прошу тебя, верни мою боль.
Я готов к тому, что она откажет. Я готов, я
сумею объяснить, зачем мне это, почему я
хочу, нет, должен полностью осознать
реальность происходящего. Но Река не
спрашивает – просто смотрит на меня, словно
читает мои мысли. Впрочем, может, так оно и
есть? Что ж, сейчас это и к лучшему.
– Ты выдержишь? – спрашивает Река.
Не буду врать – мне страшно. Я не такой уж
неженка, но… боли я боюсь. И, тем не менее,
так нужно. Так будет честнее.
– Я выдержу.
– Хорошо.
И на меня падает боль.
Но через некоторое время я понимаю, что могу
терпеть и даже связно думать. Хотя, конечно,
теперь сомневаться в реальности не
приходится, но разве я не этого хотел? Вот и
получил – сполна. Бедная Река! как она
это терпела?!
– Ты все время забываешь, что я – не совсем
человек, – откликается Река.
Да, это верно, она – больше, чем просто
человек из плоти и крови. Может быть, это
поможет ей? Хоть как-то убережет от Моря?…
Море… Мор… Смерть. Обойди стороной мою
Реку, прошу тебя!
…Светает. Последнее утро приходит так же,
как все остальные. Наверное, я задремал и не
заметил, как оно началось, наше последнее
утро. Даже если мои молитвы услышал… хоть
кто-то, и Река уцелеет, все равно – это утро
будет последним для нас.
– Река, – зову я, и в последний раз она
просыпается рядом со мной. Хотя нет, она,
кажется, не спала. – О чем ты думаешь?
– Послушай… – начинает она медленно и тихо,
– ты… Что ты сказал этим двоим?
Хороший вопрос! Да я им такого наговорил…
– Что ты имеешь в виду? Мне что, всю свою
ругань припомнить?
Река досадливо морщится:
– Я не о том. Когда тебе показывали Идгин
портрет, как ты сказал? "Я сделал…" –
что?
– Бумажное зеркало, – отвечаю я, недоумевая,
зачем вдруг Реке понадобилось тратить
время на уточнение формулировки.
– Ты точно не говорил "портрет" или "рисунок"?
– Она вглядывается в меня с напряженным
вниманием. И – показалось или нет? – в ее
глазах я вижу проблески какой-то
сумасшедшей надежды.
– Я точно не говорил ни одного из этих слов.
Да я и не знаю, как они звучат на здешнем
языке! Река, что ты задумала?! – я едва ли не
кричу. Будь мои руки в лучшем состоянии, я,
наверное, вцепился бы в Реку… как утопающий
в ту самую соломинку.
Еще несколько секунд – очень долгих секунд!
– Река молчит. Потом произносит:
– Если так, то, возможно, мы выживем. Ты
только ничего не говори на суде, хорошо?
– Я думал, суд уже был… – Интересно,
приговор вынесли, а судить – не судили?
– Надеюсь, что я не ошиблась, – Река словно
думает вслух. – Ты понимаешь, это ведь очень
старый обряд… Рисунок, он… Ты создаешь мир,
которого нет… Я не помню, связано ли это с
обманом, но… Я не помню! – повторяет Река с
отчаяньем в голосе. – Все время ускользает…
– Она закрывает глаза, зажмуривается… Я
слежу за ней так, как если бы от ее слов
зависела моя жизнь!… Но ведь это – правда. И
не только моя, ее жизнь тоже зависит от того,
вспомнит Река или нет. Ах, если бы все дело
было только в этом! И тут лицо Реки
светлеет. Она открывает глаза и произносит
так, словно читает по книге:
– И встанет Творец Иного, и возвеличится в
гордыне своей, сказав: я – Избранный. Прочие
же люди, Дара сего не имеющие, познают
зависть и в скорби своей вопрошать будут:
кто обделил нас? Возможно же такое, что
найдут они ответ на вопрос сей. И будет
смута. Н-да… Изрядно заморочено, – Река
улыбается уголком рта, а я смеюсь, несмотря
на боль, до того неожиданным оказался финал
этой возвышенной речи. Что ж, кое-что теперь
ясно. Осталось узнать только, поможет ли нам
это знание, спасет ли? Честно сказать, я
уже почти и не верю. Надеюсь ли?…
К сожалению – надеюсь.
* * *
Как ни странно – Река
спасла нас.
Выиграла дело, если можно так выразиться.
Нас приговорили к костру как Творцов Иного,
а Река говорила о зеркале. Действительно,
сложно было разглядеть в лице Идги, в отражении
ее лица, признаки Иного, тем более, что здесь
уже и не помнят, что это такое – Иное! И все
же…
И все же больше я не хочу быть справедливым.
Не хочу и не могу. Кое-что мешает мне –
здорово мешает, надо сказать! Дело в том, что
наказания мы все-таки не избежали…
– …дабы подобное не повторилось никогда.
Теперь же ответь суду, что помогло тебе
создать то, что ты называешь бумажным
зеркалом?
– Мелки…– отозвался я довольно тупо: я был
не столько рад, сколько ошарашен отменой
смертного приговора.
– Мелки – это орудие, – голос судьи, одного
из тех незнакомцев, что арестовывали нас,
звучал мягко и вкрадчиво. – Я спрашиваю не
об орудии, я спрашиваю о том, что помогло
тебе.
– Ну, не знаю, – я не понимал, к чему он
клонит, но честно старался: – ну, может быть,
руки, глаза – я не знаю!
– Итак, руки и глаза, – произнес судья; его
тон не понравился мне, в нем звучало какое-то
хищное предвкушение.
– Посему, дабы не было у тебя даже
возможности поддаться искушению и в
будущем… – И внезапно я понял. Понял, но
опоздал. Как всегда.
"Только не глаза! Нет, только не глаза!!"
– я хотел закричать, но ужас парализовал
меня, я был беспомощен перед ним так же, как
и перед судьей, перед всем этим устоявшимся
механизмом ритуала.
Я, но не Река.
– В этом нет смысла, – ее голос был спокоен
и ровен, – достаточно лишиться чего-то
одного.
– Твои слова справедливы, – судья окинул
Реку благосклонным взглядом. – Вполне
возможно что-то оставить… Только вот, что
именно?
"Господи, я могу жить безруким, но я не
могу жить слепым!!" – но мне по-прежнему
не удавалось выдавить из себя ни единого
звука.
Несколько секунд Река и судья смотрели друг
на друга. Затем так же вкрадчиво, как раньше,
судья повторил:
– Так что же оставить? – Он обращался ко мне,
но… Я был нем, Река ответила за меня:
– Он – каменщик, – она пожала плечами и не
стала договаривать. Она – не стала, а я – не
мог. Я чувствовал себя скованным по рукам и
ногам с кляпом во рту – будто кто-то наложил
на меня заклятье! Хотя, по сути дела, слова
Реки и так были приговором: каменщику
для работы нужны обе руки, и, значит, здешние
праведники приговорят меня к слепоте. Для
меня это было равносильно смерти.
Судья улыбнулся:
– Быть по сему. Ты – каменщик, и ты лишишься
рук.
Поначалу я не поверил. И лишь за секунду до
того, как лезвие топора коснулось кожи, я
осознал, что это – правда.
* * *
В Сиреневый Дом (я не
могу больше думать о нем, как о нашем доме!)
мы вернулись через несколько часов, но
очнулся я только ночью. Лучше бы я этого не
делал, честное слово! Когда Река напоила
меня каким-то отваром, боль уменьшилась, но
все равно я едва удерживался, чтобы не
заорать. Так прошла ночь и следующий день.
Река поила меня своим зельем, и на третье (а
может быть, и четвертое, так как я
периодически терял сознание) утро я был уже
в состоянии выслушать Реку. Поначалу она
сказала немного, и все же это "немного"
успокоило меня лучше всех отваров, вместе
взятых:
– Правой руки у тебя нет, но левая осталась.
Кости раздроблены, но срастутся правильно,
у меня получилось их собрать.
– Спасибо… – конечно, этого было мало, но у
меня не хватало ни слов, ни сил, чтобы их
выговорить.
Река сделала безуспешную попытку
улыбнуться. У нее задрожали губы, и на
глазах, окруженных темными тенями
усталости, появились слезы. Если бы я мог, я
обнял бы ее…
Позже Река призналась, что это по ее вине я
не мог говорить, что это она тогда, на суде,
забрала мой голос. Забрала голос и этим
спасла меня от слепоты. "Я просто уловила
их настроение" – вот единственное
объяснение, которое я услышал. Впрочем,
большего и не требовалось: Река успела
понять, что именно здешние "праведники"
решат отнять у неудавшегося Творца Иного.
"Дабы подобное не повторилось никогда"
– отрубить каменщику правую руку по
локоть и обухом того же топора превратить
левую в мешанину осколков… Только Река и
смогла бы собрать их – все-таки Река больше,
чем просто человек. Так что теперь я надеюсь
хоть когда-нибудь обнять ее… Пусть даже и
одной рукой. Но – не здесь.
Да, мы уходим. Думаю, я выдержу Переход, даже
сейчас – выдержу. Это не страшно и, при
любом условии, лучше, чем оставаться здесь,
в этом мире, который мы успели полюбить, и
который предал нас.
Да, мы уходим.
Поиски Потерянного Рая в очередной раз не
увенчались успехом.
