Библиотека портала "Венец"

www.venec.com 

Эмуна

Выбор наместницы

LXXI

В Квэ-Эро снова пришла быстротечная весна. В розарии распустились ранние розы: обжигающе-красные, тревожно-багряные, перламутрово-розовые, искристо-белые, песочные, желтые — словно моточки разноцветных ниток в корзинке вышивальщицы. Воздух с каждым днем все гуще пропитывался пряным ароматом расцветающих бутонов, море жадно пило солнечное тепло, а насытившись — расстилало на волнах золотистые дорожки. Весной Ивенна часто вспоминала, как Квейг рассказывал ей в пещере про свои земли. Тогда его слова казались красивой сказкой, теперь эта сказка обратилась в повседневность, и только весной, когда между зимними дождями и летней жарой вклинивалось несколько недель опьяняющей свежести, возвращалось волшебство. Она успела привыкнуть и к виноградным гроздьям, залезающим в окна, и к огромным бабочкам, к грозно щелкающим клешнями крабам и падающим звездам, но переливающаяся красками весна каждый год настигала ее внезапно, сладко кружила голову. Наверное, для ее детей таким же чудом покажется снег, если они когда-нибудь его увидят. А еще весной просыпались после зимней спячки корабли. Зимой тоже плавали — теплое южное море не замерзало, но те капитаны, что обычно возили грузы в северные провинции, предпочитали провести зиму со своими семьями. Вот и стояли их корабли всю зиму на приколе, с голыми мачтами. Матросы просаживали летние заработки в кабаках и веселых домах, Ивенна только удивлялась, как при таком раскладе удавалось обходиться без смертоубийств. Спасало местное добродушие — драка неизменно заканчивалась совместным возлиянием, и никто не держал друг на друга зла, помахали кулаками — и ладно, на то и мужчины. Да что мужчины, даже женщины в этом благодатном краю, хоть и не лезли за словом в кошелку, долго обиды не помнили, в отличие от сдержанных северянок. А на верфи красовались царственные силуэты парусников, растущие с каждым днем. Квейг переселился в порт, домой возвращался раз в несколько дней — проведать сыновей. Его одежда пропиталась солью, а взгляд расплескивал синеву весеннего моря. Все его мысли были там, на верфях, где самые лучшие мастера заканчивали возводить невиданные раньше корабли. Огромные, с высокими мачтами и крутыми боками-бедрами, о которые призывно бились волны, свежие доски еще не успели потемнеть и пахли смолой, паруса крыльями альбатроса хлопали на ветру. На верфях толпились моряки: обсуждали, спорили, завидовали, ругали. Кто-то говорил, что герцог пустой забавой занялся — на таких огромных кораблях плавать себе дороже, другие восхищались изящными линиями и с восторгом объясняли, сколько товаров сможет перевезти такой красавец за одно лишь плаванье.

День спуска на воду стал праздником: в порту собралось все население города, моряки, жители окрестных деревень, пришли даже эльфы, обычно державшиеся в отдалении от шумных людских сборищ. Квейг, звенящим от восторженного напряжения голосом, нарек имена всем трем кораблям, затем их спустили на воду, жрец Навио, бога пространства и покровителя путешественников, прочитал молитву, на кораблях подняли медово-желтые флаги, положенные по обычаю для первого плаванья, чтобы Навио, увидев свои цвета, явил милость путникам. Капитаны первый раз отдали приказы, и якорные цепи неторопливо поползли вверх. Три корабля, подставив залитые солнцем паруса ветру, медленно отдалялись от причала. Квейг, затаив дыхание, смотрел им вслед, торопливые удары сердца гулко отдавались в ушах. О, как бы он хотел быть сейчас там, у штурвала одного из этих кораблей! Но герцог знал — если он хотя бы раз выйдет на новой каравелле в море, то уже не сможет сдержаться, и, забыв обо всем, отправится в путешествие. Лучше бежать от соблазна, он давно уже не мальчишка. И все же, Ивенна права — за право уплыть с ними он отдал бы душу, да вот беда, некому было продать столь деликатный товар. Аред вот уже пять тысяч лет как в огненной ловушке солнца, а больше никто из небожителей не проявлял интереса к «задушевным» сделкам. Каравеллы уходили все дальше и дальше, скоро пропали из виду, народ начал расходиться. Корабли должны были провести в море несколько недель, чтобы проверить, все ли в порядке, готовы ли они к многомесячному плаванью, а потом, после возвращения, еще две недели на загрузку, и капитан Трис уведет маленькую флотилию, а он, Квейг, останется ждать на берегу. Как же он ненавидел ожидание! Хорошо еще, никто, кроме Ивенны и непосредственных участников затеи, не подозревает о безумных планах герцога. Квейг понимал — узнай Тейвор о его затее, и каравеллы прикуют в порту, а если станет известно о компасах, внесенных в перечень запрещенных механизмов еще сто лет назад… Вот когда корабли уйдут, он выдержит любую бурю, дым в трубу назад не загонишь, а пока что нужно молчать и ждать.

А месяц спустя, когда весенняя свежесть уже уступила место летнему жару, капитан Трис в последний раз перед отплытием разговаривал с герцогом:
— Может, все-таки с нами, м’лорд?
— Нет, Трис, не могу, — Квейг сумел ответить сразу же, без мучительной запинки. Он склонился над картой, еще раз проверяя примерный маршрут флотилии. — Не могу, — повторил он.
Капитан тоже наклонился к карте — путь до Лунных Островов был известен, хотя корабли империи не плавали туда вот уже двести лет:
— Надеюсь, полуэльфы будут любезнее своих родичей.
Квейг хмыкнул:
— Это последняя известная точка на наших картах, вам будет нужна вода и провиант. Раньше они были гостеприимны, что сейчас — одни боги знают. Но больше там воды взять негде.

Все это они обсуждали уже десятки раз, прокладывая путь. Эльфы с давних времен недолюбливали море, они редко плавали, предпочитали путешествовать с сухопутными караванами. Полуэльфы, населявшие Лунные Острова, сохранили это недоверие к морским волнам, их хватило на одно плаванье, но с тех самых пор они безвылазно сидели на своих островах, ни с кем не торгуя и не появляясь на материке. Однако случайно заплывших путешественников они встречали с миром. Ни Трис, ни Квейг не бывали на Лунных Островах, но надеялись, что нрав гостеприимных хозяев не изменился.
— Да, последняя. А оттуда — по вашей карте, пока не уткнемся носом в берег.
Герцог улыбнулся — «пока», а не «если». За эту непоколебимую уверенность в успехе он и выбрал капитана Триса для своей затеи. Если кто и доведет корабли до неведомых земель — то это он.
— Привезете мне пару горстей того берега, капитан.
Трис ухмыльнулся:
— Сколько влезет в трюм, все будет ваше. Оно вообще все будет ваше, м’лорд — и земля, и все, что в ней.
Квейг пожал плечами:
— Рога неубитого оленя.
По закону подданный империи, основывающий поселение на свободных землях, получал эти земли в наследственное владение, при условии, что объявлял их собственностью короны. Об этом Квейг и не думал — ему вполне хватало Квэ-Эро, но, согласно букве закона, все, что откроет капитан Трис в этом путешествии, будет принадлежать герцогу Квэ-Эро. Ну что ж, в случае успеха он преподнесет наместнице воистину королевский подарок.

***

Наместница не привыкла, чтобы дверь ее кабинета открывали с размаху, даже не постучав. Она вообще не привыкла, чтобы в ее кабинет входили без доклада. Вне всякого сомнения, граф Тейвор был осведомлен об этой особенности, но счел для себя возможным пренебречь правилами. Энрисса глубоко вздохнула и заставила себя сдержаться, отметив, что надо будет сегодня же выставить охрану перед дверью кабинета, раз уж господин военачальник решил, что правила существуют для простых смертных.
— Ваше величество, — выкрикнул он еще с порога, — это государственная измена!
— Врываться в мой кабинет? — Переспросила наместница, — Вы слишком самокритичны, это всего лишь невоспитанность.
— Да нет же! Я о кораблях!
— Каких кораблях? — В голосе наместницы появились заинтересованные нотки.
— Каравеллы, ваше величество! Три парусника!
— Парусники? А что с ними случилось? Вы же строили галеры. Ах да, припоминаю, три парусника по каким-то новым чертежам. Но их, кажется, строил герцог Квэ-Эро?
— На средства военного ведомства!
— И в чем тут государственная измена?
— Корабли уплыли!
— Куда?
— В никуда! — В отчаянии выкрикнул военачальник. — Герцог отправил эти корабли на поиски новых земель! Я только сегодня получил сообщение, они отплыли месяц назад, теперь уже их и не вернуть!
— Если я вас правильно поняла, вы обвиняете герцога Квэ-Эро в государственной измене?
— Он украл корабли!
— Он их перепродал врагам империи?
— Нет, но…
— Или использует их для пиратства?
— Нет, но ваше величество, эти корабли…
— То есть, все преступление герцога состоит в том, что он использовал эти ваши каравеллы не так, как вы планировали. Кстати, что вы собирались с ними делать?

Тейвор заметно смутился. Соглашаясь на постройку больших парусников, он планировал вооружить их своими новыми бомбардами, корабль с таким вооружением был бы непобедим в морском бою. Но после позорного провала испытаний и запрета наместницы на дальнейшие опыты, всякая нужда в каравеллах пропала. Тейвор собирался разобрать только что достроенные корабли и использовать материалы для постройки еще нескольких галер, но медлил, понимая, что Квейг найдет способ свернуть ему шею. Но не рассказывать же все это наместнице:
— Видите ли, ваше величество, это совершенно новый тип кораблей и, сказать начистоту, мы еще не решили, как именно их использовать в военных целях.
— Замечательно. Теперь у вас достаточно времени, чтобы решить.
— Но ведь они могут не вернуться!
— Тогда герцог Квэ-Эро возместит казне все убытки.
— Он не имел права!
— Полностью с вами согласна. Но не вижу в его действиях злого умысла, или вреда империи. Ступайте, Тейвор, и в следующий раз дайте себе труд постучать в дверь.

Когда Тейвор ушел, Энрисса с улыбкой откинулась на спинку кресла: как же это по-мальчишески — взял и увел корабли прямо из-под носа! Нет, наместница никак не могла одобрить подобное поведение, и герцог Квэ-Эро получит письмо с выражением королевского неодобрения, но улыбка сама собой растягивала губы Энриссы. Пусть это неправильно с государственной точки зрения, но она от всей души пожелала успеха путешественникам. Ей тоже всегда хотелось узнать, что там, на краю света.

LXXII

Теперь Соэнна с трудом могла поверить, что когда-то жизнь в замке казалась ей упорядоченной и безнадежно тоскливой, а дни — похожими друг на друга как лица ее сыновей. Ныне каждый день превратился в бесценный подарок богов. Только теперь она осознала, как обедняла свою жизнь, замкнувшись в безразличии. Мелочи, вроде сладкого снега на десерт, или новая вышивка на фартуке горничной… будничная повседневность существовала в другом мире, не соприкасающимся с размеренным существованием герцогини. Теперь же она жадно впитывала в себя все оттенки цвета и звука, сплетни кухарок и солдатские байки, птичье пенье и комариный звон. Жизнь превратилась в ограненный драгоценный камень, каждый день поворачивающийся новой гранью. Дни и ночи молодой герцогини заполнил тягучий, неуемный страх, и он заставлял ее столь остро чувствовать жизнь. Спроси ее кто-нибудь, чего она страшится — Соэнна не смогла бы ответить. Гнев наместницы пугал ее, но этот страх был осознанным, от него защищали стражники и высокие стены замка, горы и сторожевые башни, законы и традиции. С этим страхом можно было жить дальше. Нечто другое, поднимающееся из самых глубин души томило молодую женщину, вызывало смутное беспокойство, а напряженная обстановка в замке и сжатые в прямую линию губы Иннуона лишь усугубляли ощущение неминуемой беды. Она не знала что случится, когда и как, но последние полгода жила с твердой уверенностью, что приближается развязка. Ее больше не удивляли ночные кошмары Элло, вспышки раздражения у герцога, плохие предзнаменования, дождем пролившиеся на головы прислуги — все неизбежно и закономерно предсказывало конец. И Соэнна спешила насладиться жизнью, впитать в себя теплые летние дни, детские голоса и смех, сковать из этих мелочей защитную броню, способную противостоять страху, способную защитить ее и детей. А мальчики росли — скоро вместо деревянных мечей они возьмут пусть еще тупые, но железные, а потом дело дойдет и до настоящего оружия. В пятый день рождения близнецам впервые разрешили сеть за один стол со взрослыми, без няниного присмотра, и даже по вечно мрачному лицу Иннуона пробежала улыбка, когда он увидел, как сконфуженный Леар прижимает кусок мяса ко дну тарелки вилкой, неловко зажатой в левой руке,. В такие минуты страх отступал в самые далекие уголки души, и Соэнна могла дышать полной грудью. Но как же редко это случалось… А тем временем снова заканчивалось короткое северное лето, и молодая женщина с ужасом ожидала наступления осени, когда холодный ветер будет заунывно подпевать вечному дождю.

В этом году Иннуон не хотел отправляться на праздник урожая. Аред с ней, традицией, он чувствовал себя спокойно только за стенами замка, но не мог позволить, чтобы разнесся слух, будто герцог Суэрсен до того напугался, что из дому носу не кажет. А вот Элло на этот раз точно останется дома — хватит с него прошлогоднего купания. Иннуон отдавал должное изобретательности своего наследника — тот никогда не повторял дважды одну и ту же шалость. Соэнна, как всегда, осталась недовольна его решением. На эту женщину невозможно угодить! В прошлом году она чуть ли не под копыта лошади кидалась, чтобы оставить детей дома, а на этот раз встала на дыбы, когда услышала, что ее любимец останется сидеть дома, а Леар поедет на праздник. Иннуон насмешливо хмыкнул: в любой другой семье это могло бы привести к большим неприятностям в будущем. Если один брат получает то, чего лишен второй — жди беды. В любой другой семье, но только не в роду Аэллин. Что бы родители ни делали, узы близнецов им не разорвать. Элло будет сердиться на отца, дуться на мать, кричать на слуг, но никогда не затаит обиду на брата.

***

Щеки молоденькой служанки раскраснелись — то ли от жара в очаге деревенского трактира, то ли от вина, то ли от проникновенного взгляда ее кавалера. Нет, не зря она жертвовала сном и бегала в деревню на свидания! Ну кто еще может похвастаться эльфийским ухажером? Было от чего задрать нос перед подругами. Эльфы испокон веку жили в Суэрсене, так же, как и крестьяне-люди, пахали землю, пасли коров, сбивали сметану в масло. За долгие годы почти исчезли различия между двумя народами — шили одежду из той же самой домотканой шерсти, отвозили урожай на те же самые ярмарки и гуляли в одних и тех же трактирах. Праздник урожая только справляли по отдельности, да и то, что тут, что там — плясали да костры жгли. Во всем были схожи эльфы и люди, жившие на землях рода Аэллин, и только одного обычая придерживались свято — женились среди своих. Старейшины строго следили за соблюдением обычая. В других землях порой рождались полуэльфы, но в Суэрсене даже старожилы не могли припомнить ничего подобного. Знала об этом Вилла, как не знать — родилась и выросла в этой деревне, но как тут устоять, когда он на нее так смотрит, а глаза словно из серебра отлиты, а руки у него теплые-претеплые, а губы… ничего слаще она в жизни не пробовала. Были у нее ухажеры, как не быть — девчонка симпатичная, курносая, правда, ну да ее это не портило, но разве можно сравнивать! Вот и бегала Вилла в деревню каждый вечер: сядут в уголке, выпьют вина, целуются-милуются, а потом она ему все про жизнь свою рассказывает. Он не чета другим, слушает внимательно, не то, что деревенские — тем бы только потискать, да на сеновал затащить.

***

Эльнир стоял перед Старейшими и остро ощущал свою вину, так остро, словно действительно был в чем-то виноват. Старейшие специально покинули Филест и приехали сюда, за сотни миль от Зачарованного Леса, чтобы исполнить волю короля, и его, Эльнира, одного из младших в роду Силенвэ, из дома Звезды, избрали помогать им. Такое доверие, а ведь он даже не из правящего дома Солнца, и родился всего лишь двадцать весен назад. Эльнир старался — он нарушил обычаи своего народа, пускай и с ведома Старейших, но глухое чувство раскаянья грызло его не переставая, не говоря уже о том, как противно ему было прикасаться к этой девушке. Она была такая… человеческая. Но так было нужно, чтобы исполнить волю короля, и он делал, что должен. И, несмотря на это, сегодня вечером, за день до свершения, он принес Старейшим плохую весть. Сердце юноши сжималось от боли и вины, он ждал, пока Старейшие позволят ему говорить. Сребровласый эльф в малиновом плаще кивнул Эльниру:
— Мы слушаем тебя, Эльнир из рода Силенвэ.
— Я принес плохие вести, Мудрые, — юноша склонил голову, — старший сын герцога не будет на празднике.
— Почему?
— Так решил его отец. Мальчик плохо вел себя в прошлый раз.

Старейшины молча переглянулись — подходящее объяснение для служанок, но вряд ли герцог действительно ждал целый год, чтобы наказать сына за шалость. Скорее всего, он опасается чего-то, и решил не рисковать наследником. Порой люди проявляют странный дар предвиденья, неведомый даже эльфам. Но отправится ли мальчик на праздник, или останется дома — все уже решено. Завтра ночью Тварь умрет, и ни один герцог в мире не предотвратит эту смерть. Но это будет завтра, а сегодня истекло время Эльнира. Менельдин с сожалением посмотрел на склонившего голову юношу, стоящего перед старейшинами. Как жаль, что сегодня ему предстоит вернуться к Творцу. Но совет принял решение — никто не должен знать. Потому и выбрали для этого сына дома Звезды, солнечная кровь слишком драгоценна, чтобы жертвовать ею даже во имя великих целей. Он обратился к ожидающему юноше:
— Ты принес хорошую весть, Эльнир. Совет благодарит тебя, — он подошел к молодому эльфу вплотную, взял его за подбородок и впился взглядом в его глаза, серебристые, как звезды безоблачной морозной ночью. — Сейчас ты отправишься домой, Эльнир, и ляжешь спать. Ты устал, и должен отдохнуть.

Юноша хотел было возразить, что совсем не устал, и готов и дальше служить Совету, но внезапно ощутил слабость во всем теле, такую сильную, что даже покачнулся, а Старейший продолжал:
— Ты ляжешь и уснешь, и будешь спать, спать, спать. Ты устал и не захочешь просыпаться. А теперь ступай, — Менельдин коснулся лба юноши, словно благословляя.
Эльнир, заметно пошатываясь, с трудом влез в седло. Усталость захватила его, он забыл и о Совете, и о воле короля, и о противных влажных руках той служанки из замка… как же ее звали… впрочем, это неважно. Важно было только одно — доехать до дома и поскорее уснуть.

Старейшие смотрели ему вслед, Менельдин сцепил пальцы в замок… Нужно было восстановить силы — предстояла тяжелая ночь. Ночь древнего колдовства, ночь забытой песни, ночь возмездия. Тварь не спрячется за стенами замка, не скроется в лабиринтах сна, не ускользнет из расставленной сети. И что с того, что Тварь пребывает в облике пятилетнего ребенка? Проклятый не должен вернуться в мощи своей, и если ради этого приходится убивать детей своего народа, то что значит кровь одного маленького человечка? Разве не предотвратит эта кровь гибель тысяч и тысяч?

LXXIII

Элло по привычке сидел на подоконнике в детской, поджав ноги, и погрузившись в раздумья. Раньше он не мог забраться так высоко сам, без помощи брата или придвинутого к окну стула, зато, оказавшись у цели, мог растянуться на подоконнике в свое удовольствие. Не так давно он обнаружил, что если подтянуться на руках, он вполне может справиться самостоятельно, но приходится поджимать под себя ноги. Подоконник каким-то волшебным образом стал меньше, чем был. Элло понимал, что на самом деле это он вырос, и именно об этом мальчик и размышлял, оставшись в одиночестве. Как и всякий мальчишка, он хотел поскорее вырасти. Мир взрослых казался невероятно притягательным: они ложились спать поздно ночью, пили холодное вино вместо теплого молока, ездили верхом на больших конях и дрались настоящими мечами. Да, и отец, и наставники постоянно говорили, что быть взрослым — большая ответственность, что взрослые редко поступают так, как им хочется, что им нужно много знать и еще больше уметь, но Элло пропускал мимо ушей все, что ему не нравилось. И вот теперь, неудобно скрючившись на любимом подоконнике, он впервые признал, что взросление действительно приносит с собой не только приятные изменения. И ведь это только начало… Мальчик вспомнил недовольный голос отца, отчитывающего его за очередную шалость: будущий герцог должен вести себя достойно. Элло всегда считал, что быть взрослым — хорошо, а быть герцогом — еще лучше. Все в замке слушались его отца. Герцогу принадлежали все красивые вещи в замке и сам замок, и деревня внизу, и горы, и река, и озеро, все вокруг. Элло тяжело вздохнул, опять-таки, впервые задумавшись над тем, что на самом деле означали все эти высокопарные высказывания о долге, чести рода, обязанностях. Может, стоит предложить отцу, когда тот вернется, чтобы герцогом был Леар, а не Элло? Леар — умный, прочитал много книжек, и ведет себя хорошо, почти всегда. Ну, пока Элло чего-нибудь не придумает. Чем больше мальчик размышлял, тем сильнее ему нравилась эта идея. Отец наверняка согласится — он всегда приводил младшего в пример, а Леар… Леара Элло уговорит, у него это всегда получалось. Герцогом быть куда как приятнее, чем хвататься за раскаленную сковородку, или купаться в ледяной воде.

Элло толкнул тяжелую оконную раму и высунулся наружу. В этом году их переселили в новую детскую — огромную круглую комнату, занимавшую весь верхний этаж южной башни. Вид из окна открывался великолепный, на узкую дорогу, зажатую между горами, но разглядеть что-нибудь на этой дороге с такой высоты было невозможно, да и потом, Леар с родителями уехали другой дорогой, «главной», широкой, ведущей в деревню от больших ворот. Темнело, Элло слез с подоконника — скоро придет няня, укладывать спать, если застанет его наполовину высунувшимся из окна — не посмотрит на герцогскую кровь и солидный пятилетний возраст, отшлепает на месте. Марион не заставила себя ждать, пришла с дымящимся в кубке успокоительным отваром. Поили им Элло скорее по привычке, все равно травы не помогали — как кричал ночью, так и продолжал кричать. Няня скоро ушла, она была чем-то расстроена, не иначе как ссорой между родителями, саму ссору Элло не видел, но дети всегда знают, когда между взрослыми пробегает крыса: мама хотела, чтобы Элло отправился на праздник вместе с ними, а отец запретил. И из-за этого они теперь долго еще злиться будут. Подумаешь! Было бы из-за чего. Элло вовсе не хотел туда ехать, ему и в прошлый раз не понравилось. Дома, без Леара, конечно, скучно, но это ведь только на одну ночь, а утром брат вернется и все расскажет. Мальчик вздохнул — за окном окончательно стемнело, луна посеребрила стекло, а сна не было ни в одном глазу. Он снова вдохнул воздух — в комнате внезапно стало невыносимо жарко и душно, хотя уголья в камине чуть тлели — Марион никогда не оставляла огонь в детской на ночь.

Элло спрыгнул с кровати, он задыхался, в ушах гулко отдавались удары сердца, казалось, что кровь загустела и больше не может свободно течь по жилам, глаза горели, словно в них насыпали соли. Он попытался закричать — и не смог, судорога сжала горло. Мальчик не понимал, что с ним происходит, почему вдруг стало так больно, и почему никто не слышит его, никто не приходит на помощь! Он упал на пол, распластался по нему, пытаясь впитать кожей прохладу камня, но холодные плиты обожгли его раскаленными углями. Плача от боли, Элло дополз до кувшина с водой, оставленной для утреннего умывания, но вместо холодной воды там оказался кипяток, прожигающий кожу насквозь. Он в ужасе смотрел на свои мокрые руки, по которым стекала дымящаяся кровь. Наверное, он спит, конечно, спит, это просто еще один страшный сон, так не может быть на самом деле, но легкие разрывались от боли, а горячий воздух со свистом врывался в обожженное горло. Голос возник из ниоткуда, голос был тягуч и прохладен, самим своим звучанием он снимал боль, нес спасительный холод: «Иди сюда, к нам, Элло, к нам. Здесь хорошо, мы ждем тебя, ждем. Мы так давно ждем тебя». И Элло потянулся за этим голосом, за прохладным шлейфом, разрезавшим воздух, он с трудом поднялся с пола, подошел к окну, взобрался на подоконник, даже не замечая, что и как он делает. Обычно тяжелая оконная рама распахнулась наружу от одного прикосновения. Жар опалял спину, а там, впереди, расстилалась искрящаяся в лунном свете ледяная тропинка, там чарующий голос обещал, что все будет хорошо, больше никаких страшных снов и холодная вода, смывающая кровь. Он выпрямился во весь рост на подоконнике и, уже ни о чем не думая, шагнул на лунную дорожку. Жар сразу прошел, кровь, стекающая с ладоней, и из черно-красной стала жемчужной, ветер, такой вкусный и холодный, закружился вокруг его головы, путая волосы. Он сделал шаг, второй, третий… И лунная дорожка под его босыми ногами разлетелась искрами.

***

Соэнна стояла в склепе, положив ладонь на мраморный саркофаг, в котором похоронили то, что осталось от ее сына. Она услышала шаги Иннуона, но не оборачивалась, пока тот не подошел вплотную:
— Соэнна, ты должна пойти поспать. Ты здесь с утра, — в голосе герцога впервые за много лет звучали человечные нотки.
Женщина медленно повернулась к нему, и Иннуон с ужасом увидел ее лицо, прозрачно-белое, словно кто-то выкачал из Соэнны всю кровь и заменил ее водой. Она смотрела на него, внимательно, так, словно увидела нечто новое, заслуживающее пристального изучения:
— Теперь ты доволен? — Тихо спросила она. — Ты ведь хотел этого, герцог. Ты хотел, чтобы наследником был Леар.
— Ч-что? — Иннуон от неожиданности начал заикаться. «Да она с ума сошла!», — подумал герцог, тревожно взглянув на жену.
— Ты убил моего сына, Иннуон. Я всегда знала, что ты погубишь его, — Соэнна говорила все так же тихо, без выражения, словно повторяла давно известную истину, а не обвиняла мужа в сыноубийстве.
— Соэнна, ты устала, — Иннуон растерялся.
Он ожидал увидеть слезы, услышать крики, но эти безжизненные обвинения пронизывали его насквозь, он потерял всякую способность рассуждать связно. Одно герцог понимал ясно — так не может продолжаться. Он обхватил Соэнну за плечи и вывел из усыпальницы. Она не сопротивлялась. Иннуон довел супругу до ее спальни, открыл дверь, окинул комнату взглядом — как назло, ни одной служанки. Он подвинул Соэнне стул:
— Сядь.
Та послушно присела на самый краешек стула и посмотрела на мужа снизу вверх:
— Ты не должен жить, Иннуон. Ты убил моего сына.
— Ну так убей меня! — Заорал герцог, потеряв, наконец, терпение. — Я не виноват, что он полез в окно! — И тут же осекся, что же это он, обвиняет пятилетнего мальчика, собственного сына, что тот убил себя сам?

Иннуон глубоко вдохнул, успокаиваясь. Соэнна сейчас все равно не в состоянии прислушаться к голосу разума, да и сам он не может спокойно рассуждать о смерти сына. Обвинение, пусть и несправедливое, ударило его слишком сильно. Он еще раз посмотрел на жену, и вышел из комнаты, навстречу ему уже спешила Марион. Он кивнул пожилой женщине, стараясь не обращать внимания на ее заплаканное лицо:
— Не оставляйте герцогиню одну, и еще — ей нечего делать в усыпальнице.

Марион хотела было возразить, но под тяжелым взглядом герцога замолчала, не сказав ни слова, а Иннуон, развернувшись, быстрым, почти сбивающимся на бег шагом, пошел прочь. Он хотел остаться один. В его кабинете все осталось как прежде, до этого кошмара, он, наконец-то, мог перевести дыхание, мог закрыть глаза и не видеть заплаканные женские и мрачные мужские лица. Но сейчас даже прохладная тишина кабинета не принесла привычного успокоения — в ушах звенели слова Соэнны: «Ты убил моего сына, ты всегда хотел, чтобы наследником был Леар». Слишком много правды было в этом беспощадном обвинении, чтобы он мог просто отмахнуться, списать все на горе, затмившее бедной женщине разум. Слишком много правды. Он действительно любил Леара сильнее, чем Элло. Он и правда сожалел, что не тот сын появился на свет первым. Но разве в нем настолько мало любви, что на двоих уже не хватит? И он с ужасом осознал, что так и есть: он мог любить всего одну женщину, и с детьми получилось точно так же. Он не любил Элло, свою плоть и кровь, своего наследника, своего сына. Он не хотел ему смерти, но его нелюбовь убила мальчика, пускай удар нанесла чужая рука. Оборачиваясь назад, Иннуон понимал, что старался избегать общества старшего сына. Поэтому он оставил его дома: просто чтобы не видеть перед собой лишний раз. Если бы он взял Элло с собой, мальчик был бы жив. Проклятье! Соэнна права — он виновен. Но в стократ виновнее эта белобрысая дрянь на троне в Суреме! Ну что ж, война — значит, война. Иннуон трезво оценивал свои силы: он хотел бы ворваться во главе войска в столицу и скинуть эту тварь с самой высокой дворцовой башни, но понимал, что ничего не получится. Энрисса управляла империей твердой рукой, жестко, но разумно, он не найдет достаточно союзников, тем более без доказательств. Книга… но скажите на милость, кто пожелает рисковать своим благополучием во имя выцветшей истины на трех листах пергамента? Нет, всех денег рода Аэллин не хватит, чтобы свергнуть наместницу. Иннуон в досаде стукнул кулаком по столу: он мог нанять убийц, мог посылать их одного за другим, пока не добьется успеха. Но как бы велика ни была жажда мщения, он, Иннуон Аэллин, не опустится так низко, не уподобится своему врагу. Все, что ему теперь оставалось — защитить единственного оставшегося сына, свою жену и свои земли.

Иннуон подвинул к себе чернильницу — он ответит на беззаконие законом. Старая привилегия герцогов Суэрсен: запретить людям наместницы появляться на землях герцогства. Привилегия, равнозначная объявлению войны. Еще ни один герцог со времени присоединения не пользовался этим правом, но Энрисса не посмеет пойти против традиций империи. Эта мера не защитит от тайных убийц, но даст понять наместнице, что любой ее неосторожный шаг приведет к открытому восстанию. Сейчас Иннуону еще есть что терять… тогда уже будет нечего. Энрисса должна знать, что нельзя загонять в угол даже беззубого волка, а герцог Суэрсен как раз собрался показать клыки. Второе письмо он отправил сестре. Сейчас не время для старых обид. Ему нужна была ее помощь, он втягивал сестру в игру без правил, игру, где без сожаления убивают детей, но кому еще он мог довериться, если не ей? Кроме того, он рассчитывал, что имя Квейга будет ей надежной защитой. Наместница не решится ссориться сразу с двумя герцогами, тем более что род Эльотоно известен своей верностью. Книга будет у Ивенны в сохранности, а если наместница все же доберется до Иннуона — сестра найдет ей достойное применение. Третье письмо отправилось в Инхор, Ланлоссу, и графу Вонвард, ближайшим соседям. Нужно было позаботиться о Леаре. Иннуон больше не был уверен, что сможет вырастить сына сам. Пришло время написать завещание и указать опекуна, иначе однажды утром он не проснется, а беззащитный Леар попадет под опеку Короны.

LXXIV

Леара теперь ни на минуту не оставляли одного, даже в детской. Но мальчик словно не замечал ни стоящих в дверях стражников, ни встревоженную няню, разрывающуюся между герцогиней и своим питомцем. За прошедшую со смерти Элло неделю он не сказал ни слова. Лекарь растеряно разводил руками — все в порядке, молодой лорд здоров, нет никакой медицинской причины хранить молчание. Такое порой случается от большого потрясения, но ведь Леар не был свидетелем смерти брата, он даже тело не видел, уж больно страшное было зрелище и для взрослых, а какое потрясение может быть от мраморного саркофага? Но мальчик упрямо молчал, забросил игрушки и книги, сидел целыми днями на том самом подоконнике, обхватив колени руками, и как не пытались его оттуда согнать — каждый раз возвращался назад. Окно, впрочем, открыть не пробовал, и на том спасибо. Соэнну в ее нынешнем состоянии решили не беспокоить, пока сама о сыне не спросит. Герцогиня не покидала своих покоев, и состояние ее внушало лекарю еще большую тревогу, чем молчание Леара. Он попытался поговорить с герцогом, но Иннуон только тяжело вздохнул — уж он-то знал, как больно, когда рвутся узы. Знал, но не мог объяснить этого лекарю. Все, чем он мог помочь сыну — это приказать оставить того в покое. Мальчик должен сам найти в себе силы жить дальше, зарастить рваную рану в душе, ни лекарствами, ни уговорами ему не поможешь. В конце концов герцог оказался прав, хотя лекарь в глубине души и обвинял хозяина замка в равнодушии: так ли уж тяжело было подойти к сыну, по голове погладить, доброе слово найти? А тут — и отец, и мать про малыша забыли, своим горем упиваются. Но через несколько недель Леар пришел в себя, снова начал разговаривать. Вел себя, правда, странно — то сидит, в книгу уткнувшись, то по всему замку как умалишенный бегает, служанок до слез доводит, безобразничает. Но мальчишке все сходило с рук, боялись, что он снова замолчит, и все в замке, от лекаря до судомойки, сходились в одном: без родительского присмотра и твердой руки и свинопаса не вырастишь, не то, что герцога.

А жизнь в замке постепенно возвращалась в привычную колею. Людям свойственно умирать, кому раньше, кому позже, и, хотя пять лет — это слишком рано, нельзя же всю жизнь провести в трауре. Первое время после смерти Элло Соэнна не выходила из своих покоев, никого не хотела видеть, ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы. Лекарь не знал, что делать — не заставишь же герцогиню силой с людьми общаться, а чем дольше она сидит одна, в окно уставившись, тем на душе больнее. Герцог и тут ничем помочь не мог, как и с Леаром, счел, что время — лучший целитель. Так-то оно так, но уж очень медленно Эдаа души врачует. Марион сначала сочувствовала госпоже — потерять любимого сына, да так страшно потерять, будешь убиваться, но постепенно начинала сердиться. Элло умер, но ведь Леар-то живой-здоровый, за что ж его без родителей оставили? Мальчику и так несладко, он к одиночеству не привык, а тут и отец, и мать про него забыли, сидит день-деньской в своей комнате, книжки листает, даже погулять не пускают, побледнел, похудел, того гляди, вслед за братом отправится. Неудивительно, что капризничает — думает небось, что хоть так внимание на себя обратит. И, никого не спрашивая, Марион однажды утром взяла Леара за руку и отвела к матери.

***

Мальчик приближался к матери медленно, как будто борясь с испугом. У Марион сердце сжалось: дожились — ребенок от родной матери шарахается. Но Леар все-таки подошел к Соэнне, стал перед нею, неуверенно позвал:
— Мама? — Он с трудом узнал в этой бледной неподвижной женщине, чье лицо утратило все краски, и даже темные волосы как бы потускнели, свою красавицу-мать.
Соэнна ответила не сразу, она медлила, словно не верила глазам, потом по ее лицу пробежала прежняя улыбка, скулы пошли красными пятнами, она протянула сыну руку:
— Элло, слава богам.
Мальчик нахмурился, но ничего не сказал, вцепился в ее руку, прижал к щеке и замер, уткнувшись в материнские колени. Марион судорожно сглотнула — хотела же как лучше! А теперь герцогиня и вовсе из ума выживет, будет Леара за покойника принимать. А может, так оно и правильно? Пусть себе принимает, горевать не будет, а там все само утрясется. Но нет, для Соэнны оно легче, а вот для Леара как? Разве может пятилетний ребенок все время матери лгать, выдавать себя за другого? И Марион решительно вмешалась:
— Простите, госпожа, но это Леар.
Соэнна с искренним недоумением посмотрела на няню:
— Как же Леар, если Элло. Что я, по-твоему, своих собственных сыновей различить не могу?
Соэнна отличала близнецов по голосам, по шагам, по манере держаться, по взгляду, ей даже не нужно было смотреть на лицо. Другие воспринимали мальчиков как единое целое, почему-то разделенное надвое, для Соэнны сыновья были двумя разными людьми, пускай и неразличимыми внешне. Герцогиня ласково развернула мальчика лицом к Марион:
— Ну же, сама посмотри.
Марион вздрогнула — она не умела так хорошо различать близнецов, как Соэнна, но обычно тоже не путалась, как-никак, с колыбели их вынянчила. И сейчас она могла поклясться, что герцогиня права, и мальчик у ее ног — покойный Элло. Взгляд, осанка, выражение лица… но тут наваждение пропало, и за руку матери держался перепуганный Леар, готовый заплакать:
— Я не Элло, мама! Я Леар! — Он не понимал, что происходит, мама ведь никогда не путала их.
Детский плач вернул Соэнну к жизни. Она помотала головой, отгоняя наваждение, растерянно произнесла:
— И впрямь, что со мной творится. Не плачь, Леар, ну, не плачь, я знаю, что это ты. Я просто задумалась, — она достала платок и вытерла ему слезы. — Марион, отведи Леара в детскую и возвращайся.
— Да, миледи. — Она предпочла бы не оставлять мальчика сейчас одного, но уж очень хотелось высказать герцогине все, что она о ней думает.
Когда она вернулась, Соэнна стояла перед зеркалом и вглядывалась в свое лицо:
— Я ужасно выгляжу, — пожаловалась она, — словно мне сорок, а не двадцать.
Марион решила не церемониться:
— Еще месяц взаперти просидите — будете на все шестьдесят смотреться. А вдобавок и с ума сойдете!
— Ты думаешь, я сумасшедшая? Но это был Элло, я узнала его, ты ведь тоже узнала!
— Элло — умер, миледи, как ни жаль, а ничего не поделаешь. А Леару мать нужна. А вы тут впотьмах сидите, неудивительно, что потом мерещится Аред знает что.
— Да, — задумчиво ответила Соэнна, — ты права. Хватит. Прикажи, чтобы подготовили голубое бархатное платье, я спущусь к обеду. И пусть уберут эти занавеси, я их больше видеть не хочу!

Все это время Соэнна смотрела в окно ничего в этом окне не видя, и только сейчас заметила, что вымощенный камнями внутренний двор замка припорошил первый снег. Что-то рано в этом году, ведь только что был праздник урожая, но отойдя от окна, она осознала, что просидела в своих покоях несколько месяцев, и для снега как раз самое время. Память возвращалась медленно, неохотно, но теперь она отчетливо помнила, что приезжали граф Инхор и граф Вонвард, заверить завещание Иннуона, она тоже поставила подпись, подтверждая согласие на опекунство, она была тогда как в тумане. И все это время бедный мальчик оставался один, это никуда не годится. Она и раньше старалась не признаваться себе, что любит старшего сына сильнее, чем младшего, ну а сейчас и подавно отогнала даже слабую тень этого осознания. Леар — все, что у нее осталось, она будет беречь его, хватит и одной потери.

После смерти Элло Иннуон обедал у себя в кабинете, вид пустого обеденного зала вгонял его в тоску, но сегодня он спустился вниз, хотя и не поверил взволнованному слуге, что герцогиня придет обедать. Поэтому, когда бледная Соэнна в тяжелом голубом платье сошла по лестнице, он поспешно шагнул ей навстречу, удивляясь нахлынувшим на него чувствам. Если не считать болезненной бледности, Соэнна выглядела как обычно и вести себя пыталась так же. Она поздоровалась с мужем, и Иннуон с облегчением отметил, что не слышит в ее голосе ни отчуждения, ни гнева — похоже, Соэнна решила прекратить их многолетнюю войну. И хвала богам… он слишком устал, чтобы выносить еще и это. Марион привела в зал Леара. Иннуон сначала нахмурился, пытаясь понять, что здесь делает ребенок, потом вспомнил, что сам распорядился, чтобы начиная с пятого дня рождения сыновья обедали за родительским столом. Боги, как же давно это было, он успел забыть. И вот теперь все медленно становилось на свои места. Он потрепал по волосам сына и украдкой глянул на Соэнну — она все еще красива. Дурак, что значит «все еще»! Да это самая прекрасная женщина в мире, и на эту ночь он забудет и про наместницу, и про книгу, и про столичного щеголя, и даже, да простят его боги, про Ивенну. Сегодняшний день должен стать праздником для них троих. Воистину, боги жестоки, но справедливы к людям: только потеряв, он научился ценить то, что у него осталось. Он улыбнулся сыну:
— Однако, милорд, вы выросли.
Леар зарделся от удовольствия, и в самом деле, его ноги, прежде болтавшиеся в воздухе, теперь доставали до пола, когда он сидел за обеденным столом. Герцог с довольной улыбкой посмотрел на сына, потом снял с пояса кинжал в металлических ножнах:
— Достаточно выросли для настоящего оружия. Деревянные мечи оставим для малышей, — он протянул сыну кинжал.
Мальчик с замиранием сердца подставил ладони:
— Это м-мне?
— Кому же еще?

Леар знал, что станет взрослым и будет носить настоящее оружие, как любой воин, но ему казалось, что эта благословенная пора наступит еще ох как не скоро. И вот он держит в руках настоящий кинжал, свой собственный, и никто не сможет запретить ему носить этот кинжал на поясе, он сможет доставать его из ножен, когда захочет, играть с ним. Нет, тут же устыдился мальчик, не играть. Это же не игрушка, и он больше не маленький! Он потянул рукоятку и с восхищением уставился на голубоватое лезвие, осторожно провел пальцем — острое, а кончик еще острее, нужно очень осторожно с ним обращаться, чтобы не порезаться. А то стыда не оберешься. Он повертел кинжал в руках и аккуратно вернул в ножны — потом посмотрит, у себя в комнате, когда никого не будет. А сейчас нужно обедать, его ведь для этого сюда привели. Но радостное возбуждение не оставляло его и, проглотив последнюю ложку десерта, он соскользнул со стула еще раньше, чем успел попросить позволения покинуть зал. Иннуон кивнул сыну, и мальчик, придерживая кинжал у пояса, убежал к себе. Соэнна отодвинула бокал:
— Кинжал острый.
— Мечи тоже острые. Пусть привыкает.
— Пусть, — не стала спорить Соэнна. И потому, что мальчик действительно должен привыкать, и потому, что устала от бесконечных споров.
Она вдруг вспомнила счастливое время своей беременности, когда Иннуон был совсем другим человеком: ласковым, предупредительным, интересным собеседником. И сейчас, встретив его взгляд, Соэнна поняла, что все эти годы в глубине души тосковала по тем коротким счастливым месяцам. Иннуон словно прочел ее мысли:
— Если вы позволите, я приду к вам сегодня вечером, — и что-то в его голосе подсказывало, что он боится получить отказ.
Соэнна сдержала грустную усмешку — ты ведь об этом мечтала, милочка, что твой муж приползет к тебе на коленях, и будет умолять о прощении. Ну что ж, он не на коленях, и не умоляет, но она достаточно женщина, чтобы понять, что победила. Но как же дорого пришлось заплатить за эту победу. И нет никакого желания унижать побежденного.
— Я буду ждать.

***

Осенние ночи в Суэрсене редко радовали безоблачным небом. Это зимой при свете луны можно было читать, а звезды сверкали, как ожерелье на шее придворной дамы. В ноябре же ночью небо затягивали тучи, сквозь которые с трудом пробирался лунный свет, а звезд и вовсе не было видно. В такие ночи неодолимо клонило в сон, капитан стражи, зная об этом, приказал менять смены три раза за ночь, а не два, как обычно, и все равно охранники дремали, прислонившись к стенам, что уже говорить о стражнике, охранявшем детскую. Мягкое кресло манило его в свои объятья: ну что может случиться со спящим ребенком в комнате, закрытой изнутри? Охранник, воровато оглянувшись, хотя его никто не мог бы увидеть, подергал засов — держится крепко, без тарана эту дверь снаружи не откроешь, а уж в случае штурма он точно проснется, и, стянув кольчугу, развалился в кресле. Кресло стояло как раз напротив окна — он поспит пару часиков, а как только солнце взойдет — проснется, намного раньше, чем придет его смена.

Утром проспавший дольше, чем собирался, охранник подскочил от яростного стука в дверь, дрожащими спросонья руками вытащил засов, узнав голос капитана. Капитан ворвался в детскую, бешенным, ничего не соображающим взглядом уставился на кровать, так, словно ожидал вместо спокойно спящего ребенка увидеть ворох окровавленных простыней. Леар, проснувшийся от шума, недовольно щурился. Капитан выдохнул с облегчением:
— Жив, хвала богам, жив, — поймав непонимающий взгляд стражника, устало объяснил, — герцог мертв, и герцогиня тоже. Зарезали. Прямо в спальне.
Наступившую тишину прервал плач Леара, не сразу осознавшего, что у него больше нет родителей. Капитан хотел было успокоить мальчика, но с досадой махнул рукой и вышел из детской. Он понимал, что искать убийцу уже слишком поздно, наверняка тот успел покинуть замок несмотря на запертые ворота, но собирался исполнить свой долг. Если этот ублюдок все еще здесь — его найдут, а с мальчишкой, хоть он теперь и герцог, пусть нянька возится.

Далее

 

Обсудить на форуме

Опубликовано с согласия автора.

Дата публикации: 17 августа 2007 года

(с) Вера Школьникова, 2006-2007