Библиотека портала "Венец"

www.venec.com 

Эмуна

Выбор наместницы

CVI

Законы империи Анра славились своим милосердием — сказывались сотни лет женского правления. Чтобы заслужить смертную казнь, нужно было воистину постараться. Не без оснований считая империю центром вселенной, судьи предпочитали приговаривать преступников к изгнанию, признавая эту кару страшнее смерти. А в последние годы всех, кого можно, отправляли на рудники. В школе столичного храма Хейнара даже говорили, что боги дают человеку жизнь и только боги вправе карать смертью, а посему смертную казнь следует отменить, как противоречащую божественной воле. Но пока что ученые беседы оставались учеными беседами, а Энрисса должна была следовать законам. «Совершивший государственную измену — повинен к смерти» и «Только наместница вправе приговорить дворянина к смертной казни». Судебная канцелярия провела следствие, подготовила обвинительный акт, представила его наместнице, но она должна была вынести приговор двоим обвиняемым: герцогу Квэ-Эро и графу Виастро.

Энрисса вздохнула — она сожалела, что не сдержалась. Граф Виастро не виноват, что оказался слишком проницателен. Но отступать некуда: нельзя приговорить к смерти одного мятежника и тут же пощадить второго. И уж тем более нельзя признаться, что ее величество велела судить графа Виастро по причине плохого настроения. Придется изворачиваться: сначала приговорить, потом помиловать. Пусть возвращается домой и носа оттуда не высовывает со всеми своими догадками. Гнев наместницы давно уже прошел, осталась только досада на собственную уязвимость.

Но что делать с герцогом… Казалось бы, чего проще? Государственная измена, предумышленные действия, повлекшие за собой смерть подданных империи, принуждение к нарушению закона, злоумышление против наместницы и Высокого Совета, и еще не заслуживающие отдельного внимания мелочи, вроде хищения собственности империи, похищение ребенка, находящегося под опекой Короны, использование запретных механизмов. А она все перечитывала и перечитывала обвинение, но так и не подписала. Золотисто-янтарный уют кабинета, смеющиеся парочки в парке, ветка жасмина в керамической вазе — она только сумела прогнать из этих стен призрак смерти, и вот опять? Она собрала бумаги в тонкую стопку, и вызвала секретаря:
— Приготовьте карету. Я отправляюсь в храм Хейнара.
— Прикажете известить храмовый совет? — Недоумевая спросил Ванр. Если наместница хотела посоветоваться со жрецами, это надо было делать раньше. Но Энрисса резко поставила его на место:
— Исполняйте только то, что вам приказано, господин Пасуаш.

Ванр поспешно вышел из кабинета. Он все никак не мог привыкнуть к новому положению дел: раньше он почти всегда знал, что задумала наместница, был не просто секретарем, но советчиком и соратником, или же Энрисса умело оставляла ему эту иллюзию. Теперь он стал даже не секретарем — мальчиком на побегушках, разве что шлейф за наместницей не таскал. Как он сожалел, что не сумел изобразить великую радость, узнав о предстоящем отцовстве. Устал, видите ли, притворяться, свободы возжелал! Вот теперь ходи за бывшей любовницей следом, да жди, когда она решит «вознаградить его по заслугам». Ванр не сомневался, что за награда его ожидает, не знал только, что Энрисса выберет: яд или несчастный случай. Он бы с радостью бежал — да понимал, что наместница не выпустит жертву. Он нервно оборачивался на каждый звук, выбирал самые людные коридоры, потерял аппетит, но каждое утро исправно появлялся перед наместницей с обычным докладом. Ванр не понимал, почему она выжидает, он вообще перестал понимать наместницу. Вот и сейчас, что она собралась делать посреди ночи в храме Хейнара? Уж точно не молиться!

Энрисса не отличалась особым благочестием. Боги ни разу не обращались к ней лично, а к переговорам через посредников она всегда относилась с подозрением. Спрашивать у богов совета — бесполезно, просить она не любила, потому и молилась редко, а если хотела отблагодарить богов за милость — обходилась пожертвованиями. Но эту ночь она хотела провести в храме, среди бирюзовых колонн переплетающихся под потолком, возле статуи Хейнара Справедливого, бога закона, покровителя судей и палачей.

Наместница сидела на выложенных нефритовыми плитками ступеньках, ведущих к статуе. В зале было темно и холодно, на ночь оставляли один факел — негасимое пламя справедливости, призванное разгонять тьму беззакония. Установленный на высокой подставке факел освещал только мраморное лицо бога, но Энриссе и не нужен был свет. До утра оставалось еще много времени, достаточно, чтобы решить. Изгнание было бы лучше всего, лишить титула и пусть уплывает куда угодно, хоть бы и новые земли искать, лишь бы не вернулся. Но тогда нужно отпустить с ним жену и детей, передать герцогство можно будет только разведя кого-нибудь из сестер герцога и выдав замуж повторно, но беда даже не в этом. Изгнать — все равно что простить. Не поймет никто: лорды воспримут мягкость за слабость, народ снова убедится, что дворянам все сходит с рук, даже мятеж, торговые гильдии возмутятся, что Корона не только убытки не возместила, а еще и мятежников прощает. Даже Высокий Совет останется недоволен: Тейвор просто придет в ярость, она потеряет его голос, Хранитель ничего не скажет, но не обрадуется столь явному нарушению закона, одним только магам будет все равно. Нет, нельзя.

Она обещала проявить снисхождение. До чего же мерзкое слово, словно плесенью покрыто. Тюремное заключение? Но ведь не посадишь же на год или два. Пожизненно. Она представила себе камеру в тюрьме, самую обычную камеру, и человека, обреченного жить в четырех стенах, нет, не жить, доживать. Все равно что приговорить к смерти, но не сказать, когда исполнят приговор. Она слишком хорошо понимала, что значит сидеть в тюрьме, в ожидании смерти. А ведь ее тюрьма — весь дворец. А бывшему герцогу останутся четыре стены, окно, и сколько угодно времени на сожаления. Да он же умрет от удушья! Здесь ведь нечем дышать даже ей, ко всему привыкшей, а как же он без моря? Она вспомнила, как семь лет назад молодой герцог Квэ-Эро ужаснулся, узнав, что наместница никогда в жизни не видела моря. Он извинился, вышел из зала, и вернулся, осторожно неся в руках раковину — большую, перламутровую внутри, и шершавую снаружи, светло-бежевую, в темных ободках. Она даже и не знала, что бывают такие огромные. Протянул ей подарок, сказал прижать к уху. Раковина пела, и так Энрисса впервые услышала шум прибоя. Она еще удивилась, где герцог так быстро нашел диковинку, он несколько смутился, потом сказал, что всегда возит ее с собой, чтобы слушать море. О, да, заточить пожизненно, и подарить раковину, перламутровую внутри и шершавую снаружи. И справедливо, и снисходительно.

Наместница поднялась со ступеней, кивнула на прощание мраморному воплощению закона. Она будет милосердна, а не справедлива. Это не жалость, нет… всего лишь сожаление.

***

Судебный исполнитель долго зачитывал список — все пять страниц обвинительного акта. И обвиняемый, и присутствующие в зале суда «зрители» слушали молча. Судя по тяжести обвинений, судить нужно было не преступника, а повитуху, не придушившую его еще до первого крика, а еще лучше — родителей, посмевших зачать подобное чудовище, но герцог, не вступая в споры, признал себя виновным: и в мятеже, и в краже, и в похищении, и, после короткой паузы — в злоумышлении против наместницы.

Сегодня Квейг без страха смотрел на Энриссу, не отводил спокойного, внимательного взгляда, словно заучивал наизусть черты ее лица. Она же, наоборот, опустила ресницы, защищаясь от бархатной синевы его глаз, высвеченной утренним солнцем. Исполнитель с поклоном взял из ее рук лист с приговором и торжественно зачитал:
— Квейг Эльотоно, за ваши преступления перед империей Анра и его величеством королем Элианом, Мы, наместница его величества, Энрисса, согласно законам империи, лишаем вас титула герцога Квэ-Эро, а ваших прямых потомков — права его наследования. Ваше личное имущество, за исключением суммы приданого вашей супруги, переходит в казну. Ваши сыновья передаются под опеку Короны. Вы же приговариваетесь к смерти через усечение головы, коей приговор будет приведен в исполнение через семь дней от сего дня, дабы вы могли примириться с богами. За Вами сохраняется право обратиться за королевским помилованием. Приговор оглашен и утвержден.

И Энрисса могла поклясться, что выслушав приговор, Квейг улыбнулся.
Но улыбка быстро пропала, когда он увидел, что стражники вывели на середину зала графа Виастро. Он не знал, что Старнис тоже арестован. Неужели наместница все-таки решила наказать всех мятежников? Но ведь это безумие! И, не обращая внимания на стражу за спиной, он шагнул вперед, громко выкрикнув:
— Ваше величество! Граф Виастро не имеет к этому никакого отношения!

Энрисса не успела ответить, граф обернулся и, ничего не говоря, просто посмотрел на Квейга. Тот медленно отступил назад, от невыносимого стыда сдавило грудь. Вэрд одним взглядом поставил его на место: там был и упрек — мало того, что обманул, не известил о штурме, так еще и в зале суда лишает права ответить за себя самому; но было и понимание, и ободрение — мол, ничего страшного, я сам так решил и поэтому здесь. Как же много можно успеть прочитать в одном коротком взгляде, если знаешь, что за ним не последует слов.

В хищениях и похищениях граф Виастро оказался невиновен, запрещенные механизмы тоже не использовал, но государственная измена и злоумышление против наместницы и Высокого Совета остались в списке. Этого было вполне достаточно, чтобы вынести смертный приговор, тем более, что Старнис не отрицал своей вины. Наместница благоразумно не стала предоставлять приговоренному слова, опасаясь, что с того станется в лицо магистрам повторить все то, что он пытался сказать Энриссе.

Зал опустел, но наместница не спешила уходить. Она терпеливо ждала, пока Ланлосс подойдет к судейскому столу. Сегодня генерал хромал сильнее, чем обычно. Он не обвинял, не укорял, в голосе была слышна только тихая безнадежность:
— Вы же обещали.
— Я обещала пощадить его, а не вас, — так же тихо ответила Энрисса.

CVII

Согласно традиции, осужденному на смерть давали семь дней для молитвы и раскаянья: по одному дню на каждого из Семерых. Казнили утром восьмого дня. Семь дней: можно приготовиться к смерти, а можно попытаться сохранить жизнь — просить королевского помилования. Наместница достаточно знала о графе Виастро, чтобы понимать: сам он прошение не подпишет, пойдет на эшафот, не из гордыни или упрямства, а потому, что все прочее сочтет недостойным. При этом граф вовсе не стремится умереть, просто так уж все сложилось. Но в ее планы не входило отрубать еще и эту голову.

Энрисса, поморщившись, вызвала Ванра. От прежнего доверия не осталось и следа, но ее личный секретарь по-прежнему оставался незаменимым для некоторых деликатных поручений. Наместница не хотела, чтобы по дворцу пополз слух, что ее величество сперва приговорила графа Виастро к смерти, а потом заставила просить пощады. А ведь граф вдобавок не преминет объяснить, в чем, с его точки зрения, его подлинная вина, и кто именно правит империей. Ванр же, как никто другой, знал, о чем следует молчать, и просчитался всего единожды.

Она сухо кивнула согнувшемуся в поклоне мужчине:
— Отправляйтесь в тюрьму, господин Пасуаш. Я хочу, чтобы Вэрд Старнис подписал прошение о помиловании.
— Ваше величество, я сомневаюсь, что…
— Господин секретарь, сомнения оставьте тем, кто может позволить себе подобную роскошь. Ступайте.

Ванр торопливо вышел из кабинета. В следующий раз ему прикажут отыскать Филест в Зачарованном Лесу, или победить Ланлосса Айрэ на дуэли. Если бывший граф Виастро оказался достаточно глуп, чтобы попасть на эшафот, он наверняка будет слишком благороден, чтобы с этого эшафота сойти. И ведь Энрисса все прекрасно понимает, просто ей доставляет удовольствие поручать Ванру невыполнимое, проклятая стерва наслаждается его беспомощностью! Даже в бытность свою младшим секретарем, а по сути дела — простым писарем, ему не довелось проглотить столько унижений, сколько за последний месяц.

Ванр собрался с мыслями — нужно хотя бы попытаться, вдруг боги улыбнутся, и Старнис проявит здравый смысл, а ему не придется переминаться с ноги на ногу стоя перед наместницей. Приказал стражникам привести заключенного в тюремную канцелярию, да пошевеливаться. Помалкивать не приказал, бесполезно. В каждую бочку затычку все равно не воткнешь. Он еще раз проверил комнату для допросов: стены — толстые, дверь из чешуйчатого дуба, никаких окон. Нужно быть магом, чтобы подслушать их разговор. Если слух по дворцу и разнесется — это уже не его вина.

Вэрд Старнис ко всему подходил с обстоятельностью: молиться — значит, молиться. Но при всем старании он не мог припомнить за собой столько грехов, чтобы хватило на неделю, посему управился за первый день. Оставшиеся шесть предстояло провести в невеселых размышлениях. Страха не было, только досада, что все оказалось напрасно — наместница не стала слушать, зато теперь он мог не сомневаться — Энрисса все знает и боится магов до потери сознания. И приносит его в жертву своему страху. С тем же успехом он мог остаться дома… Квейгу было бы спокойнее умирать.

Когда стражник открыл дверь, Вэрд на какой-то краткий миг испугался, что не заметил, как истекло время, и этот день — последний. Но тут же опомнился, даже не сдержал короткий смешок — разве можно сбиться в счете до семи? Тюремщик вывел его из камеры, еще двое пристроились за спиной, и они медленно двинулись по узкому коридору. На факелах в дворцовой тюрьме не экономили, а вот отдушин для воздуха можно было пробить и побольше: клубящийся под потолком чад навевал мысли о туманах на торфяных болотах Тейвора. Сам Старнис там никогда не был, но слышал, что местные жители натягивают веревки между своими домами — в ненастные дни можно заблудиться в двух шагах от раскрытой двери. Он старался не думать, куда его ведут — слишком уж неприятные приходили на ум возможности. Если им заинтересовались маги… то и смерть не спасет, эти, если пожелают, тело из могилы поднимут, прахом развеют, а потом заново соберут. Но в комнате для допросов его ожидал всего лишь секретарь наместницы.

Ванр коротко улыбнулся, подчеркнуто сдержано и сочувственно в то же самое время, указал на стул, заботливо придвинутый к тяжелому столу:
— Прошу вас, господин Старнис, садитесь.
Вэрд не был знаком с Пасуашем лично, но знал, что секретарь пользуется полным доверием своей госпожи. Похоже, ее величеству что-то понадобилось от бывшего графа Виастро. Но если она не пожелала в свое время выслушать его в личном разговоре, зачем сейчас присылать посредника? Он посмотрел на чиновника: лицо Ванра светилось искренним участием, сочувствием, пониманием. Любая труппа лицедеев была бы счастлива заполучить такого актера! Но Вэрд слишком хорошо знал цену придворной искренности, даром что редко бывал в столице.
— Господин Пасуаш. Чем обязан?
— Я здесь по воле ее величества, — Ванр виновато улыбнулся.
— Какое совпадение. И что угодно ее величеству?
— Вы должны понимать, граф, — Ванр, казалось, совершенно позабыл, что Старнис лишен титула, — что первый долг ее величества — забота о благе империи. Да, да, эти слова повторяют направо и налево, но разве от этого меняется суть? Я не высокий лорд, может, вам из провинций виднее, но я восемь лет служу наместнице, и могу отличить подлинную заботу от прописной буквы. Ее величество должна заботиться об империи, и при этом она скована законом, сильнее, чем любой из нас.

Вэрд слушал не перебивая, даже с некоторым удивлением — такая подлинная убежденность звучала в словах невысокого чиновника. А Ванр продолжал:
— Вы осуждены по закону, это неоспоримо. Ваша смерть — потеря для империи, и с этим так же не поспоришь. Нужно ли пояснять? — И, не дождавшись ответа, сам ответил на свой вопрос, — Виастро — приграничная провинция, вашему сыну — десять лет. Ваш сосед — мятежник, но это не самая страшная беда, он сначала делает, а потом уже думает. Конечно, империя найдет опекуна для вашего мальчика, но пока новый человек разберется что к чему, учитывая неизбежные беспорядки в Инваносе, а ведь весьма вероятно, что и там скоро понадобится опека Короны…

Вэрд поймал себя на том, что кивает — обо всем этом он успел подумать за прошедшие три дня. И о сыне, и о провинции, и об Арно… Но десятилетние мальчики быстро вырастают, он сам остался сиротой в двенадцать, управляющий и капитан справятся сами. Справлялись же три года подряд, пока граф воевал. У наместницы должно хватить ума не мешать людям, знающим свое дело. Дарио, с этим труднее… но Арно-то не десять лет! И ведь не обязательно, что Вэрд сможет остановить порывистого друга даже если окажется дома. Но было неприятно слышать от секретаря наместницы собственные мысли. Граф хорошо владел собой, но Ванр умел читать по выражению глаз, по едва заметному подергиванию век, на секунду сломавшейся линии рта. Он кивнул:
— Я понимаю вас. Честь, разумеется, дороже, а там и без вас управятся. Незаменимых ведь не бывает. Не стану лгать — управятся, и вашего сына вырастят, и вашу землю защитят. Быть может, даже вашему другу пыл охладят вовремя. Но почему кто-то должен исполнять ваш долг лишь потому, что вам обязательно нужно умереть с честью? Не честнее ли жить?

Вэрд только собрался ответить, но Ванр перебил его:
— Думаете, что я понимаю в делах чести, чернильница на ножках, оборка при юбке? Быть может ничего. Но все эти годы я делаю то, что должен. И никогда — то, что хочу. День за днем, год за годом. Невелик подвиг, конечно, но не всем же на эшафот с гордо поднятой головой. — Ванр устало закончил, — Ее величество хочет помиловать вас, граф. Вот прошение. Подпишите — и завтра вы сможете отправиться домой.

Вэрд медленно читал прошение, прикрывал глаза после каждой строчки, словно хотел запомнить дословно. Свой позор. Он протянул руку за пером, окунул его в чернильницу. Ванр стоял в стороне, даже не смотрел на графа, будто устыдился излишней откровенности. А Вэрд как наяву увидел весы в руках Хейнары Беспристрастной: на одной чаше — долг, вернее — долги, на другой… На другой спокойный, уверенный голос, обещающий: «Не сомневайтесь, граф, вы успеете подтянуться к штурму, я извещу вас». Нельзя не поверить. Письмо Арно — крупные круглые буквы, лорд Дарио сохранил ученический почерк — он собирает людей, хочет с боем взять дворцовую тюрьму, и еще одно невыполнимое обещание: я все улажу, Арно. Не уладил. И последним камушком — девушка, невероятным усилием сдерживающая слезы, рука прижата к горлу, свеча выхватывает набухшие вены на тонкой кисти: «Вы просто трус, спрятавшийся за чужую спину!» Нет, он не трус… пока еще не трус, но если согласится — будет трусом. Весы плавно раскачиваются, пальцы сжимают перо. Он поднимает взгляд на Пасуаша:
— Скажите, господин Пасуаш, герцог Квэ-Эро подавал прошение о помиловании?

Ванр видит, как побелели костяшки пальцев, обхватившие перо. Неужели рыбка сорвется, ведь приманку-то уже с крючком заглотал, он быстро находит как ему кажется, подходящий ответ:
— Закон есть закон. Ее величество не может простить герцога, помилование для него означает пожизненное заключение. Поэтому она и не предлагает ему подобную бумагу на подпись. А сам герцог, похоже, не просит пощады по своим соображениям, — последняя фраза прозвучала многозначительным намеком. Мол, вспомните-ка, уважаемый, старые сплетни.

Вэрд снова прикрывает глаза — так легче думается. Весы застыли в равновесии. Он хотел бы подписать бумагу, и завтра же уехать домой. Попытаться забыть и о магах, и о наместнице, и о человеке, заслонившем его от смерти. Но он не может пойти на это: дело не в чести, а в честности. Честности прежде всего перед самим собой, а потом уже — перед Арно, Квейгом и его синеглазой сестрой. Слово нужно держать. Перо осталось в чернильнице:
— Боюсь, я должен отказаться от милости ее величества, господин Пасуаш. Империя выстоит и без моего участия, а я предпочту остаться здесь.
Ванр подался вперед, заглянул графу прямо в лицо. О да, можно говорить дальше, убеждать, уговаривать, завязать долгий утомительный разговор, но он уже понимает — проиграл. Крючок вырван с мясом, с разорванной губы капает кровь. Он кивает:
— Я хотел бы солгать, что уважаю ваше решение, граф. Но не могу. Прощайте.

CVIII

Наместница рассеянно слушала очередного просителя. К сожалению она не могла отменить приемный день без уважительной причины, а причин, как назло, не нашлось. Не считать же причиной упрямство бывшего графа Виастро, твердо решившего попрощаться с головой. Ванр опять не справился, казнь — завтра, и, похоже, ей придется смириться. Проситель завершил казавшуюся бесконечной речь заверениями в своей глубочайшей преданности, вручил прошение секретарю, и, чуть ли не пятясь, удалился. Наместница вздохнула, на этот раз в открытую, и поинтересовалась у младшего секретаря:
— Сколько еще на сегодня?
— Последняя аудиенция, ваше величество. Госпожа Риэста Арэйно.

Энрисса покачала головой — она отказывала Риэсте в личной встрече, приговор не изменить, зачем девочке лишний раз унижаться? Так та догадалась воспользоваться приемным днем, не иначе кто-то подсказал, что Энрисса не просматривает заранее список, предпочитает разбираться на месте. А теперь уже поздно захлопывать дверь перед носом. Наместница повернулась к секретарю:
— Пусть войдет. А вы свободны на сегодня.
Девушка подошла к трону, опустилась на колени, подол бирюзового платья морской волной разметался по полу. Энрисса снова вздохнула, уже сбившись со счету, который раз за сегодня, и грустно покачала головой:
— Риэста, вы же знаете, что это не в моей власти.
— Ваше величество, — голос глухо отражался от мраморного пола, — это я во всем виновата. Я пришла к нему вечером, просила, нет, требовала, чтобы он во всем признался, чтобы они все признались, и тогда не накажут никого. Я… я назвала его трусом. А он действительно признался, и теперь его тоже казнят. Я не хотела!

Энриссе понадобилось некоторое время, чтобы понять, о ком идет речь. К счастью, казнить собирались всего двух мятежников, следовательно, в трусости Риэста обвинила графа Виастро. И как теперь объяснить, что девочка тут не при чем? Все равно ведь не поверит. А мысль сама по себе интересная, жаль, никого, кроме графа она бы все равно не вдохновила. Если бы все бунтовщики признали свою вину — пришлось бы либо миловать всех, либо выбирать кого казнить по жребию, что несколько противоречит идее беспристрастного правосудия. Она встала с трона, спустилась к Риэсте, подхватила ее под локоть и заставила подняться:
— Вы слишком много на себя берете, молодая леди, — теперь они смотрели друг другу в глаза, — граф Виастро — мятежник. И я сама решаю, карать его или миловать. Ни его признания, ни ваши страдания ничего не меняют. Или вы думаете, что я не знаю, кто участвовал в мятеже?
— Он же не для того приехал!
— И это тоже не ваше дело. Достаточно и того, что вы вечерами ходите в гости к незнакомым мужчинам. Или вы думаете, что ваше родовое имя сильнее уже не опозорить?
У Риэсты задрожали губы:
— Вы не понимаете! Он сказал тогда, что готов умереть, если это поможет! А я все равно обозвала его трусом! А потом, когда узнала, я подумала сначала, что теперь можно во всем обвинить его, а не Квейга.
— И все-таки просите за графа.

Риэста уже ничего не говорила, только плакала, растеряв все хваленое самообладание. Энриссе захотелось выругаться не стесняясь в выражениях. Словно она не хотела помиловать этого родовитого осла! Попробуй вытащи самоубийцу из петли, если он ее сам на шее затягивает. Она не сомневалась, что Ванр сделал все возможное, чтобы уговорить графа. Все возможное? Она довольно улыбнулась, и Риэста сквозь слезы увидела эту улыбку. Девушка отшатнулась, словно у наместницы внезапно клыки вылезли:
— Вам же это нравится! Нравится унижать! Чтобы вас умоляли, нравится смеяться, а потом убивать! Какая же я дура, — прошептала она.

Энрисса пожала плечами: есть немного, ну да лучше понять это в двадцать лет, когда еще остается время поумнеть. Но для одного раза, пожалуй, достаточно, а то девочка на нее с кулаками бросится, после чего получит прекрасную возможность присоединиться к осужденным:
— Действительно, весьма глупо повторять одну и ту же ошибку дважды. Мне казалось, что вы уже поняли, как опасно говорить, что думаешь, при этом не думая, что говоришь.
Энрисса вызвала стражу:
— Отведите госпожу Арэйно в ее комнату и поставьте охрану.

В таком состоянии девочка может натворить глупостей. Сейчас ее не успокоишь — не поверит. Да и потом, если ничего не получится — наместница и в самом деле окажется лгуньей. Пусть лучше посидит под замком. А чтобы ничего с собой не учудила — надо прислать лекаря, напоить нервную девицу сонным зельем — сутки спать будет. А к тому времени уже все утрясется. Энрисса снова улыбнулась: чаще всего победа — плод тяжких усилий, но иногда удача сама приходит в руки.

***

Вэрд несказанно удивился, когда его привели в кабинет наместницы. Он был уверен, что день перед казнью — не время для разговоров. Или наместница решила, что ее секретарь был недостаточно убедителен, и придется выслушивать все заново? В кабинете никого не было, стража осталась за дверями, и он мог без помех рассматривать янтарные панели. От этого занятия его отвлек знакомый голос наместницы:
— Господин Старнис! — Энрисса приветливо улыбалась.
— Ваше величество, — осторожно ответил он, по-прежнему не понимая, что происходит. Он догадывался, что речь пойдет о помиловании, но почему это должна делать лично наместница, и почему, Семеро и Восьмой, она в таком замечательном настроении?
— Садитесь, господин Старнис, садитесь. Нет-нет, сюда, за стол, — она указала ему на собственное кресло.
— Ваше величество, я не понимаю, что еще мы можем сказать друг другу. Прошлый раз вы не пожелали меня выслушать. Могу ли я надеяться, что сегодня…
— Нет, нет, ни в коем случае, никакой политики! — Она зашла за спинку кресла, так, что Вэрд не больше не мог ее видеть и наклонилась чуть ли не к самому его уху, — Я просто хочу рассказать вам одну историю. Возможно, вы сочтете ее забавной, и, уж в любом случае — весьма поучительной. Итак, одна молодая особа из хорошей семьи неудачно вышла замуж, но при этом сохранила нежную сестринскую привязанность к старшему брату, хотя тот, невольно, и стал виновником всех ее бед.

Старнис попытался было подняться, поняв, о ком идет речь, но наместница положила руку ему на плечо, предупреждая попытку:
— Что же вы, история только начинается!
— Я не хочу выслушивать сплетни!
— Никаких сплетен. Все, что я знаю — услышала из первых уст. Позвольте, я продолжу — не так давно брат этой особы по причинам, в которые мы не будем углубляться, поднял мятеж, потерпел поражение и сейчас ожидает смертной казни. Наша героиня решила попытаться спасти его, и не нашла ничего лучше, чем придти к одному из соратников своего брата, избежавшему ареста, и предложить тому во всем признаться, да еще остальных мятежников уговорить последовать столь благородному примеру.
— Прекратите! Она ничем не заслужила подобного осмеяния. Это недостойно.
— Как вам угодно, господин Старнис. Но историю я все же расскажу до конца. Сегодня утром я говорила с Риэстой Эльотоно. Она пришла просить, но не за брата, хотя и считала, что теперь появился выбор, кого назначить главным виновником всех бед империи за последнее десятилетие и торжественно казнить. Она просила помиловать вас, господин Старнис. Говорила, что во всем виновата она одна, что вы признались, чтобы доказать, что не трус, и она вовсе не хотела вашей смерти. Наивная девочка ничего не понимает в вопросах чести, бедняжка. Вы бы сумели объяснить ей в чем долг дворянина и лорда, что вы просто не можете позволить себе пройти мимо эшафота и остаться честным человеком! А я, признаться, не нашла слов.
— Где она сейчас? — Голос против воли дрогнул.
— В своей комнате, спит. Я приказала лекарю напоить ее сонным отваром. Когда проснется — все уже будет закончено. Так будет лучше, вы же понимаете, в таком состоянии девушка способна на что угодно. — Энрисса вздохнула, — Не знаю, правда, что делать потом. Я, конечно, приставлю к ней кого-нибудь… но за всем ведь не уследишь. Скажу вам честно — я хотела помочь девочке, но, боюсь, теперь это невозможно. Жить с грузом на совести слишком тяжело даже для взрослого мужчины, что уже говорить о юной девушке. Жаль, что вы не успеете с ней поговорить.

Энрисса обошла вокруг стола, остановилась напротив, долгим, изучающим взглядом посмотрела на Вэрда и положила перед ним уже знакомый лист с прошением о помиловании:
— Я вернусь через десять минут, граф, — и, не дав тому вымолвить слова, вышла за дверь.
Когда Энрисса вернулась, Вэрд стоял у окна и смотрел в сад. На столе лежало подписанное прошение.

CIX

А весна оставалась весною даже в Суреме. В дворцовом саду отцвел жасмин, ему на смену пришла разноцветная сирень: нежно-белая, серебристо-розовая, бледно-лиловая, и, самая редкая, темно-фиолетовая, почти черная. Садовники гоняли пажей, обламывавших ветки для своих подружек, придворным дамам приносили аккуратно срезанные букеты, по коридорам дворца растекался сладкий аромат, им пропитались легкие занавеси из тюля, сменившие бархатные зимние портьеры, им же благоухали женские локоны и кружевные манжеты.

Милостью Семерых сменяются день и ночь, тень и свет, жар и хлад, смех и плач, зерно и колос. Волею Семерых расцветает сад, зеленеет лес, колосится хлеб, рождается человек. Мудростью Семерых движется солнце, проливается дождь, набегает на берег волна, умирает человек.

Резная нефритовая фибула скрепляет изумрудный шифон на одном плече, оставляет второе открытым, узкий черный пояс под грудью перехватывает складки. На шее — бирюзовое ожерелье, крупные гладкие камни отделены друг от друга золотыми спиралями, волосы забраны вверх и подхвачены черной лентой. Стражник старательно отводит взгляд от просвечивающихся сквозь почти прозрачную ткань сосков женщины. Уж на что при дворе дамы бесстыдные, а такого он еще не видел! Вроде все прикрыто, а хуже голой. Он не знает, что так одевались женщины в древних портовых городах, задолго до того, как король Элиан заложил жертвенный камень в городскую стену своей столицы.

Тонкие ткани давно истлели, зато сохранились старые фрески, на которых темноволосые красавицы в развевающихся по ветру туниках славят богов пляской. Одна такая фреска в разрушенном храме теперь уже и не поймешь какого бога, почти не пострадала от времени, краска покрылась сеткой морщин, но не выцвела. На ней женщина, удивительно похожая на Ивенну, стояла на краю скалы и вглядывалась в даль. Остальные стены давно обрушились, но Квейг не сомневался — она ждет возвращения корабля, высматривает парус, прикрыв глаза ладонью от заходящего солнца. Он подарил Ивенне такое же платье и ожерелье, и заказал художнику портрет жены, наподобие старой фрески, но что-то у столичной знаменитости не заладилось. День провел перед фреской и отказался от заказа.

Гневом Семерых твердь оборачивается зыбью, огонь — пеплом, вода — ядом, гора — прахом, жизнь — смертью. Яростью Семерых рушится незыблемое, содрогается непоколебимое, теряется обретенное. Памятью Семерых сохраняется потерянное, восстанавливается разрушенное, восстает из праха развеянное.

Стражник пропускает женщину в камеру, закрывает за ней дверь и только тогда одобрительно хмыкает: хороша у герцога жена, сам бы от такой не отказался, да не по его сапогу стремя. Задумчиво смотрит на закрытое заслонкой окошко в двери, но преодолевает соблазн — нехорошо оно как-то, за смертником подглядывать. Впрочем, ничего интересного он бы и не увидел.

Ивенна застыла посреди камеры, вцепившись в кисти пояса, Квейг стоял перед ней на расстоянии вытянутой руки, всматривался в ее лицо. Там больше не было страха, но не было и ничего иного. Если правду говорят, что глаза — зеркало души, то душа Ивенны — пуста. После пожара хотя бы остается пепел, а здесь — ничего. Пусто и холодно. И с запозданием пришло понимание, что эта пустота была там всегда, как он ни старался — не сумел заполнить, даже распознать не сумел. Он хотел сказать ей, что так нельзя жить, но не находил слов. Слушал, как она рассказывает, что отдала книгу наместнице, что о детях позаботятся, что графа Виастро вчера помиловали, правда, лишили титула, он теперь опекун собственного сына. Она быстро исчерпала новости, и теперь мучительно ходила по кругу, повторяя то же самое другими фразами. Тоже не находила слов, или просто не знала, что еще сказать. Квейг притянул ее к себе, поправил перекрутившуюся спиральку в ожерелье, задержал ладонь на груди, вбирая в пальцы тепло кожи. И попытался, в последний раз:
— Возвращайся к морю, Ивенна. Это все, что я могу тебе оставить. Морская вода — горчит, корабли не всегда находят обратный путь, волны порой сметают самые крепкие стены… Но оно живое, а ты — нет. Сумей попросить — и оно наполнит тебя заново. Я хочу, чтобы ты жила.

Властью Семерых воздвигаются троны, возвышаются правители, возлагаются венцы, устанавливаются законы, охраняются границы. Правосудием Семерых караются преступники, изобличаются лжецы, заклеймляются воры, преломляются клинки убийц.

Солнце отражается от витражных окон ратуши, обливает расплавленным золотом флюгера и медные трубы глашатаев, выхватывает монетки на дне фонтана. Площадь перед ратушей не предназначена для казни — слишком маленькая, слишком нарядная, но в Суреме уже пять сотен лет как не казнили дворян, даже палача пришлось везти из Кавдна, городской умел только вешать. Коренастый южанин стоит, опираясь на двуручный меч, вопреки традициям империи он без маски. В Кавдне верят, что даже преступник имеет право заглянуть в лицо своей смерти, осужденным не завязывают глаза. Зрители переговариваются — все почтенные горожане, стража еще с вечера оцепила площадь, разную шваль и близко не подпустили. Говорят, что казни не будет — одного мятежника уже помиловали, а главного — попугать хотят, и тоже простят. Купцы недовольны — империя не возместила убытки, так пусть хоть разбойника накажут. А то что это такое! Солнце поднимается все выше, на балконе ратуши появились члены Высокого Совета, кресло наместницы осталось пустым. Наконец, привели осужденного, глашатаи зачитали приговор. Квейг остановился возле палача, обратился к нему согласно кавднскому обычаю:
— Назови свое имя, мастер удара. — Герцогу все равно, у кого в руках меч, но, как и любой моряк, он привык уважать чужие традиции. Палач обязательно должен назвать казнимому свое имя, а осужденный — признать за ним право умертвить себя, иначе в посмертии боги могут обвинить палача в убийстве.

Палач удивлен — не ожидал услышать положенные обычаем слова в этой варварской стране, да еще и на родном языке.
— Имя мне Горах, и Гартах был мой отец и наставник.
— Жизнь моя на лезвии твоего меча, Горах, сын Гартаха.
— Смерть твоя в моих руках.

Немногочисленные женщины в толпе вздыхают и отводят взгляды. Убытки — убытками, об этом пусть отцы и мужья беспокоятся, а им жалко красавца-мятежника. Может, и впрямь, помилуют?

Соразмерно все в сотворенном мире: на слабость есть сила, на горе — радость, на страх — отвага, на ненависть — любовь. По разумению Семерых отмеряются сроки, исполняются обеты, завершаются пути. Так завершился и этот путь, из рождения в посмертие.

Жрец Келиана закончил читать наставление, подошел к осужденному и провел по лицу герцога черным пером, окончательно отделяя его от мира живых, предавая во власть бога смерти. Квейг быстро глянул на балкон, с облегчением заметил пустующее кресло наместницы. Хорошо, что ее здесь нет. Опустился на колени перед плахой, положил голову. Дерево успело нагреться на солнце и теперь пахло смолой. Палач несколько раз рассек воздух над его головой, показывая толпе свое мастерство и разминая руки. Квейг прикрыл веки — солнце так ярко отражалось от витражного окна, что отвыкшие от света глаза слезились. Что же все-таки случилось с тем витражом из кабинета Иннуона? Вызолоченный парус стремительно приближался к нему, летел над волнами, не касаясь их, Квейг уже почти что разглядел выписанное старыми рунами название на борту, когда меч свистнул третий, последний раз.

Далее

 

Обсудить на форуме

Опубликовано с согласия автора.

Дата публикации: 17 августа 2007 года

(с) Вера Школьникова, 2006-2007